В августе, по дешевке

«Раз я показала себя такой трусихой с безобидным старичком, — подумала она, — неужто я смогла бы проявить смелость, если бы действительно появилась возможность закрутить курортный роман?» В ее возрасте такое недопустимо. Или Чарли совершенно прав, считая, что может доверять ей в той же степени, в какой она может доверять ему. Учитывая разницу во времени, сейчас он, должно быть, выходит из музея или, если сегодня воскресенье, о чем свидетельствует кровь агнца, поднимается из-за стола в своем номере, где работал с самого утра. После плодотворного трудового дня Чарли всегда выглядел точь-в-точь как мужчина на рекламном плакате, расхваливающем достоинства крема для бритья: он просто светился изнутри... Ее это раздражало, нимб в семейной жизни — это уж чересчур. Ей больше нравилось, когда он нервничал из-за какой-нибудь неудачи, разумеется, временной, — скажем, неосуществленной идеи. Тогда он походил на обиженного ребенка, разочарованного праздником, на который возлагал большие надежды. И совсем другое дело — неудача старика, подобная проржавевшему корпусу корабля, однажды наскочившего на скалу и оставшегося возле нее навсегда.

Мэри чувствовала, что поступила подло. Чего она боялась, когда отказалась провести со стариком полчаса в его номере? Он не мог наброситься на нее, как не мог корабль самостоятельно сняться со скалы и поплыть дальше к Счастливым островам. Она представила себе, как он сидит в одиночестве с полупустой бутылкой бурбона и напивается до беспамятства. А может, заканчивает жестокое, отдающее шантажом письмо брату? «Хорошенькую историю я смогу когда-нибудь рассказать об этом вечере, проведенном с шантажистом и «пиратом», — с отвращением к себе думала она, снимая платье.

Впрочем, кое-что она могла для него сделать: дать пузырек с таблетками снотворного. Мэри надела халат, вновь вышла в коридор и направилась к шестьдесят третьему номеру. Постучала, услышала его «Войдите», толкнула дверь и в свете настольной лампы увидела, что он сидит на кровати в мятой пижаме с широкими лиловыми полосами. «Я принесла вам...» — начала она и осеклась: к ее изумлению, он плакал. Глаза покраснели, а щеки блестели от слез. Прежде ей только однажды доводилось видеть плачущего мужчину, Чарли, — это случилось в тот день, когда в «Юниверсити-пресс» решили отказаться от публикации первого тома его литературных эссе.

— Я думал, это горничная. Я ее вызывал.

— Зачем?

— Подумал, может, она выпьет со мной бурбона.

— Вы так хотели, чтобы?.. Хорошо, я выпью один стакан. — Бутылка стояла на туалетном столике, где они ее и оставили, и там же были два стакана, свой она опознала по следам помады. — Вы тоже выпейте. И сразу заснете.

— Я не алкоголик.

— Разумеется, нет.

Она села на кровать, взяла его левую руку. Сухую, шершавую, и ей захотелось срезать загрубевшую кожу вокруг ногтей, но она вспомнила, что иногда срезала ее с рук Чарли.

— Мне не хотелось оставаться одному.

— Я здесь.

— Тогда выключите звонок, а не то придет горничная.

— Она так и не узнает, что могла бы насладиться стаканом «Олд Уокера».

Когда она отошла от двери, старик, нелепо изогнувшись, откинулся на подушки, и она вновь подумала о корабле, наскочившем на скалу. Попыталась поднять его ноги и положить на кровать, но они оказались тяжелыми, как огромные глыбы на дне каменоломни.

— Лягте поудобнее, а то вы не сможете заснуть. А что вы делаете на Кюрасао, когда вам не хочется оставаться одному?

— Как-то выкручиваюсь.

— Бурбон вы допили. Теперь позвольте мне погасить свет.

— Притворяться смысла нет, — пробормотал он.

— Притворяться?

— Я боюсь темноты.

Она подумала: «Улыбнуться я еще успею, когда вспомню, кого я боялась».

— Пираты, с которыми вы сражались, вернутся, чтобы отомстить?

— В прошлом мне доводилось делать кое-что, о чем сейчас можно только сожалеть.

— Как и всем нам.

— Но ничего такого, за что меня могли бы выдать Америке, — уточнил он, словно это было смягчающим обстоятельством.

— Если вы выпьете одну из моих таблеток...

— Только не уходите... пока не уходите.

— Нет, нет. Я побуду, пока вы не заснете.

— Мне давно уже хотелось заговорить с вами.

— Я рада, что вы заговорили.

— Вы не поверите... я не мог собраться с духом. — Если бы Мэри закрыла глаза, то могла бы подумать, что с ней говорит очень молодой человек, почти мальчик. — Я не встречал таких, как вы.

— То есть на Кюрасао таких, как я, нет?

— Нет.

— Вы так и не приняли таблетку.

— Я боюсь, что не проснусь.

— У вас завтра утром какие-то дела?

— Я не про завтрашнее утро — вообще. — Он протянул руку и коснулся ее колена, изучающе, без сладострастия, словно искал твердую опору. — Я скажу вам, в чем дело. Вы — незнакомка, поэтому вам сказать я могу. Боюсь умереть один, в темноте, когда рядом никого не будет.

— Вы больны?

— Не знаю. К врачам не хожу. Не люблю врачей.

— Но с чего вы взяли...

— Мне уже за семьдесят. Библейский возраст. Это может случиться в любой день.

— Вы доживете до ста лет, — убежденно ответила она.

— Тогда мне придется жить с этим страхом еще чертовски долго.

— Поэтому вы плакали?