В алмазной крошке росы…

Вообще же, нет ничего более похожего на предчувствие восторга и чудес зимних праздников, нежели весеннее цветение сосен. Они будто напоминают о схожести, повторяемости всего на свете, но сколь ни было б вокруг вычурности с разнообразием, нет-нет, да и отыщется некогда то, что «уже сто раз было».

И несть в том неправды, напраслины или разочарования, но некое сродство, близость, приятная теснота, что, оберегая незыблемость одного, даёт почувствовать тепло плеча, аромат дыхания, силу взгляда, – пускай и не родное, но понятное, схожее с твоим собственным. Тут уж не миновать и сердечности, вне которой мы безнадежно одиноки в этом мире, куда, как водится, впускают по одному и выпроваживают поодиночке.

А что до сосен… Под спудом их пышных, крахмальных до колкости юбок много всякого, отчего не отыщется отговорок не прийти в удивление. И дело даже не в облитых скользким зелёным глянцем шишках, не в сиянии ароматных капель смолы, как будто в сладкой, кондитерской обсыпке конфетти, но – сразу во всём, в постепенности превращений одного в другое. В степенности и основательности зарождающегося торжества.

Наливающиеся силой почки чудятся мелкими цветами молочая1, теми самыми, что знаменуют скорый приход Рождества. Юные побеги издали, да и вблизи – точь в точь праздничные свечи, что крепились на ветки вплоть до 1895 года, примечательного тем, что тогда был учреждён Русский музей2. Хотя, случалось, что украшали свечами деревья и позже, зато было уже из чего выбрать, а то и вовсе обойтись без них. Бывает, достанет и собственного сияния.

Ну, а пока мы в сомнениях, что и как, да не умея обуздать в себе страстей, побеги сосны растут, делаются длиннее, и становятся похожи на серпантин, чьи трогательные бумажные кудри придают наивному, пёстрому облику наряженных дерев завершённость, а вечнозелёным – стати. Да и с какой это стати ей у них не бывать?!

Таковы причуды всякого совершенства. Оно, как и красота, что испускает лучи, обволакивая окружение, в самом деле скрывается внутри нас до известного часу, когда мы, наконец, решимся, решаемся решить, – всё уже, пора, и некуда больше, нельзя, незачем медлить. Иначе – можно и не успеть.

Плоше других

Ветки кивают, соглашаясь с ветром, в чём именно – не говорят. Скромничают, либо таятся. И не от того, что помыслы нечисты.

Не терпят мысли длиннот. Кротки они, кратки. Не вышли ростом. Те, которые меньше их – так, озарений вспышки, поболе – раздумия, а мысли… Что в них? Появятся вдруг, да тут же и стушуются, ибо теряются промеж прочих, что подпирают их в спину. Следом-то, такие же низкорослые, не обязывающие ни к чему. Явились, и почти сразу же их нет, как не было никогда.

Мысли идут об руку с мгновениями жизни. Та спешит, эти торопятся. Спроси – куда и зачем, не найдутся, чем ответить, как оправдаться за сию поспешность, сиюминутность.

– Так вышло! Случилось так! – то ещё всегдашнее, никчемное, не восполняющее утрату смысла.

Бывает ли оно нечто само собой? Вряд. Бытность держит себя в порядке, строчка за строчкой, ровно дорога – кочка за кочкой. Коли ровный тот путь – вскорости жди подвоха, ежели яма глубиною с колесо – сбавь обороты, а уж коли скатилось оно с оси, да повредило обод, – постой, обдумай хорошенько, да не про то, что маячат маревом впереди, обволакивая будущность зыбким миражом, а разберись в сундуке жизни, окованного для прочности по углам.

Бьёшься о те уголки не впервые. Сам всё выше, следы ушиба с каждым разом ниже и шибче, да всё никак урок не впрок.

– Гляжу я на вас, слежу, и видится мне всё одно: ну и толстокожи вы, батенька!

– Да, прямо!

– Прям – да! Тычет вас судьбинушка носом в срам, как кутёнка, а вы отряхнётесь, и дальше гадить торопитесь. Нет бы очухаться, отмыться, и с чистыми-то помыслами по жизни… Её у вас, чай, не так много и осталось на растрату. Раз-два и в дамки. Задержались бы вы, хотя когда, подумали об своей жизни, да полежали б на печи, глядишь, и допекло бы вас, раз сего во младенчестве не сделано3.

– Не понимаю, о чём это вы. Не до разговоров мне. На печи токмо бока отлёживать, барыш сам на печь не взойдёт.

– Всё бы вам барыш, некогда о душе подумать.

– А чего об ней думать, она бестелесная, ей есть-пить не надобно, а нам – надо…

Качаются ветки. Толь из-за ветра, то ли из укоризны. Ветер – тот пройдёт когда, выветрится, а касаемо укора с порицанием, – всякого завсегда найдётся в чём упрекнуть.

– И вас?

– А хотя бы и меня. Чем я других плоше?

В колодце теплотрассы…

Много людей переварило то место…

Автор

За зданием клуба подводного спорта, выстроенного встык с двухметровым забором стадиона авиазавода, в год рождения иноземного Интернета4 и семнадцатью годами позже несостоявшегося отечественного, задавленного недругами во младенчестве5, в колодце теплотрассы жили коты. Уединение и относительная безопасность рукотворной норы невольно потакали разрастанию кошачьих семейств, которое, впрочем, управлялось как-то само собой, не выходя за рамки здравого смысла.