В

— Завтра с похмелья, — сказала она, — тебе, наверное, покажется, будто ничего не было. Будто видения лезут в голову от метропольского виски. Но я настоящая, я здесь, и если тебя посадят…

— Я могу подать рапорт.

— Или отправят в Египет, или еще куда-нибудь — это не будет иметь значения. Я все равно вернусь в Норфолк раньше тебя и буду стоять на пирсе. Как все жены. Но до тех пор никаких поцелуев, даже прикосновений.

— А если я сбегу?

— Я уйду. Пусть будет по-моему, Роберт. — Каким усталым выглядело ее лицо в белом свете огней трапа. — Так будет лучше, и больше похоже на то, как должно быть. Ты уплыл через неделю после того, как я ушла. Мы потеряли всего неделю. Все, что случилось после, — моряцкая байка. Я буду преданно сидеть дома в Норфолке и прясть. Прясть подарок к твоему возвращению.

— Я люблю тебя, — вот и все, что он смог ответить. Каждую ночь он повторял эти слова стальной переборке и бескрайнему морю за ней.

За ее головой мелькнули белые ладони. — Вот. Если завтра ты подумаешь, что это был сон. — Волосы рассыпались по плечам. Она протянула ему гребень из слоновой кости. Пять распятых лайми — пять Килроев — продолжали смотреть в небо Валетты, пока он не убрал гребень в карман. — Не проиграй его в покер. Ему много лет.

Он кивнул. — Мы вернемся в начале декабря.

— Вот тогда я и поцелую тебя на ночь. — Она с улыбкой отступила назад, повернулась и ушла.

Папаша медленно пошел мимо гальюна, не оглядываясь. Пронзенный светом прожекторов, американский флаг лениво полоскался в высоте над всеми ними. Папаша ступил на длинный трап, надеясь протрезветь по пути к квартердеку.

II

Их лихой рывок через континент на краденом «Рено»; ночь, проведенная Профейном в тюрьме под Генуей, когда полиция приняла его за гангстера-американца; их пьянка, которая началась в Лигурии и закончилась далеко за Неаполем; потекший на выезде из Неаполя редуктор, и целая неделя, когда они в ожидании починки жили на острове Искья на ветхой вилле, заселенной друзьями Стенсила — давно лишенным сана монахом Фенецием, который занимался скрещиванием гигантских скорпионов в мраморных клетях, где римская знать некогда наказывала юных наложниц и наложников, и поэтом Синоглосса, которому не посчастливилось быть ни гомосексуалистом, ни эпилептиком, он апатично бродил под не по сезону жарким солнцем на фоне потрескавшегося от землетрясений мрамора, расщепленных молнией сосен и взволнованного умирающим мистралем моря; их прибытие на Сицилию и встреча в горах с местными бандитами (от которых Стенсил отвертелся, рассказав пару грязных сицилийских анекдотов и угостив виски); плавание из Сиракуз в Валетту на пароходе "Звезда Мальты", где Стенсил проиграл в покер запонки и сотню долларов нежнолицему пастору, назвавшемуся Робином Птипуаном; и упорное молчание Паолы, — лишь немногое из всего этого сохранилось у них в памяти. Их влекла только Мальта — кулак, зажавший шнурок йо-йо.

Когда они, продрогшие и зевающие, прибыли в Валетту, там шел дождь. К Майстралю они ехали, ничего не загадывая и ни о чем не вспоминая, апатичные и сдержанные, похожие — по крайней мере, внешне — на идущий дождь. Майстраль спокойно их поприветствовал. Паола будет жить у него. Стенсил с Профейном поначалу думали остановиться в отеле «Финикия», но там просили 2 фунта 8 шиллингов в сутки, и образ шустрого Робина Птипуана оказался решающим доводом в пользу меблированных комнат у Гавани. — Ну и что теперь? — спросил Профейн, бросая в угол сумку.

Стенсил надолго задумался.

— Мне нравится, — продолжал Профейн, — жить за твой счет. Но вы с Паолой сами заманили меня сюда.

— Ближе к делу, — сказал Стенсил. Дождь прекратился, он нервничал. — К Майстралю, к Майстралю!

С Майстралем он встретился, но лишь на следующий день после занявшего все утро спора с бутылкой виски, которая в итоге проиграла. Сквозь сверкающий серый день Стенсил добрел до той самой комнаты в ветхом здании. Казалось, на его плечах моросью лежат капли света. У него дрожали колени.

Но беседовать с Майстралем оказалось легко.

— Стенсил видел вашу исповедь перед Паолой.

— Тогда вы знаете, — сказал Майстраль, — что своему появлению в этом мире эта исповедь обязана любезным услугам некоего Стенсила.

Стенсил опустил голову. — Может, это его отец.

— Тогда мы братья.

Нашлось вино, и оно им помогло. Стенсил говорил до глубокой ночи, но голос его дрожал, будто сейчас он смог, наконец, выступить в защиту собственной жизни.

Майстраль хранил благопристойное молчание, и, если Стенсил запинался, он терпеливо ждал.

В ту ночь Стенсил обрисовал историю В., укрепив свои давнишние подозрения. Подозрения в том, что эта история сводилась лишь к совпадению инициала и паре неживых предметов. Однажды, когда Стенсил рассказывал о Мондаугене, Майстраль сказал:

— Ага! Тот самый стеклянный глаз.

— Вы, — Стенсил вытер лоб, — вы слушаете меня как священник.

— Я просто удивился. — Улыбаясь.

Выслушав всю историю, Майстраль заметил:

— Но ведь Паола показала вам мою апологию. Кто же из нас священник? Мы исповедали друг друга.

— Это — исповедь не Стенсила, — возразил Стенсил, — а ее.