В

Ни одной ночи не обошлось без налета с тех пор, как Италия вступила в войну. Как это мы жили в мирные годы? Когда-то — сколько веков назад? — можно было спать всю ночь напролет. Все изменилось. Подняты с постелей сиренами в три часа ночи; в 3:30 — на аэродром мимо позиций «Бофорсов», часовых, пожарных команд. И смерть: ее запах, тонкие ручейки цементной пыли, нерассеивающийся дым и пламя — по-прежнему свежи в воздухе. Королевские ВВС просто великолепны, великолепны чрезвычайно: полевая артиллерия, немногочисленные торговые моряки, которым удалось к нам прорваться, мои товарищи по оружию. Я говорю о них именно так: наше народное ополчение — военное в самом высоком смысле этого слово, хоть оно и немногим отличается от обыкновенных рабочих. Если войне и свойственно благородство, то состоит оно в восстановлении, а не в разрушении. Пара переносных прожекторов (они ценились на вес золота) — наше освещение. Кайлом, лопатой и граблями формовали мы нашу мальтийскую землю для маленьких, отважных «Спитфайров».

Но разве это не способ прославления Бога? Тяжкий труд — конечно. Но, словно кем-то, когда-то, сами того не ведая, мы были приговорены к тюрьме. Во время следующего налета все выровненное нами будет разворочено, превратится в ямы и бугры, которые уберут лишь для того, чтобы они появились вновь. И так днями и ночами. Я не впервые пропускаю ночную молитву. Теперь я произношу ее стоя, во время работы, нередко — в такт взмахам лопатой. В эти дни преклонение колен стало роскошью.

Выспаться не удается, пищи не хватает, но никто не жалуется. Разве мы — мальтийцы, англичане, и несколько американцев — не едины? Нас учат, что на небе есть общность святых. Возможно, и на земле, в этом Чистилище, есть такая же общность — не богов или героев, а просто людей, искупающих неведомые им грехи, застигнутых врасплох среди бескрайнего моря, которое охраняют наймиты смерти. Здесь, на нашем дорогом тюремном дворике, на нашей Мальте.

Итак, затворничество в религиозных абстракциях. А еще в стихах, для записи которых он как-то выискивал время. Фаусто IV комментировал стихи о второй Великой Осаде Мальты. Стихи Фаусто II вписывались в те же схемы. Вновь появлялись определенные образы, и главный среди них — образ Рыцарской Валетты. Фаусто IV испытывал искушение низвести их до простого «бегства». Безусловно, желаемое принималось за действительное. Маратту пригрезился Ла Валлетт, патрулирующий улицы во время затемнения, а Днубиетна написал сонет о воздушном бое ("Спитфайр" против МЕ-109), взяв за основу рыцарский поединок. Затворничество во времени, когда личный бой представлялся более честным, когда войну можно было облагородить хотя бы иллюзорной честью. Но более того — не было ли это настоящим отсутствием времени? Фаусто II обратил на это внимание:

Ближе к полуночи, в затишье между налетами, наблюдая за спящими Еленой и Паолой, я, похоже, вновь очутился во времени. Полночь по-прежнему обозначает волосок границы между днем и ночью, согласно замыслу нашего Господа. Но под бомбами или на работе время будто останавливается. Словно все мы работаем или прячемся во вневременном Чистилище. Возможно, причиной тому лишь островная жизнь. Может, у человека с другим типом нервной системы нашлось бы измерение, вектор, четко направленный к тому или иному краю земли, к оконечности того или иного полуострова. Но там, где в пространстве кроме моря идти некуда, лишь жала стрел собственного высокомерия способны убедить человека в том, что можно уходить и во времени.

Или в более печальном ключе:

Наступила весна. Должно быть, за городом уже распустилась сулла. Здесь же солнечно, а дождь идет чаще, чем то необходимо. Но ведь это не может иметь никакого значения. Я даже подозреваю, что возраст нашего ребенка не имеет отношения ко времени. Ее имя-ветер вновь примчится сюда и смягчит ее вечно чумазую рожицу. Тот ли это мир, куда привести ребенка может каждый?

Отныне, Паола, никто из нас не имеет права задавать этот вопрос. Только ты.

Другой великий образ относится к тому, что можно определить как медленный апокалипсис. Даже радикальный Днубиетна, чьи вкусы всегда галопом несутся к апокалипсису, создал мир, в котором истина имела преимущество перед его инженерной политикой. Вероятно, он был лучшим из наших поэтов. По крайней мере первым, кто остановился, сделал поворот кругом и по собственным следам стал выползать из затворничества — назад, в реальный мир, оставленный нам бомбами. Стихотворение, написанное в Пепельную среду, оказалось нижней точкой, после чего он отбросил абстракции и политическую ярость — которые, признался он позже, были лишь "позой", — и стал уделять больше внимания тому, что называлось — не тому, что следовало называть, или что могло бы называться — корректной формой правления.