В

— Как убедить женщину, — обратился он к полу, — что любовь — ни что иное, как…

— Ты меня не любишь. — Она встала, неуклюже влезая в лифчик. — Ты никогда не говорил мне этого, а если и говорил, на самом деле так не думал.

— Ты вернешься, — сказал он, по-прежнему глядя в пол.

— Нет, — сквозь тонкую шерсть свитера. Но конечно же вернется.

После ее ухода было слышно лишь тиканье часов. Потом Шунмэйкер зевнул внезапно и шумно — перевернулся лицом к потолку и стал негромко на него поругиваться.

Тем временем Профейн, сидя в Ассоциации антроисследований, вполуха слушал, как побулькивает кофе, и вел воображаемый разговор с ЧИФИРом. Это вошло у него в традицию.

Помнишь, Профейн, четырнадцатое шоссе, южное направление, на выезде из Эльмиры, штат Нью-Йорк? Ты идешь по эстакаде, смотришь на запад и видишь солнце, садящееся в свалку. Акры старых ржавеющих автомобилей, наваленных друг на друга в десять слоев. Кладбище автомобилей. Если бы я мог умереть, так выглядело бы мое кладбище.

— Туда тебе и дорога. Посмотришь на тебя — вырядился, как человек. Тебя нужно отправить на свалку, а не хоронить или кремировать.

Конечно. Как человека. Помнишь, сразу после войны, Нюрнбергский процесс? Помнишь фото Аушвица? Тысячи трупов евреев, сваленные кучами, как те бедные останки машин. Шлемиль, это уже началось.

— Так делал Гитлер. Он был сумасшедшим.

Гитлер, Эйхманн, Менгеле. Пятнадцать лет назад. Тебе не приходило в голову, что теперь, когда это началось, больше, возможно, не существует стандартов сумасшествия и нормальности.

— О Боже, началось что?

В это же время Слэб, придирчиво всматриваясь в свое полотно — "Датский творожник № 41", — наносит по поверхности картины отрывистые удары старой тонкой колонковой кистью. Два коричневых слизняка — улитки без ракушек лежат крест накрест на многоугольной мраморной плите и совокупляются, между ними поднимается полупрозрачный белесый пузырь. Здесь никакого импасто: краска положена весьма экономно, изображение выходит за рамки реального. Странное освещение, неправильные тени, мраморные поверхности, слизняки и наполовину съеденный датский творожник, тщательно выписанный в верхнем правом углу. Их слизевые следы целеустремленно и неизбежно сходятся снизу и сбоку к «Х» своего союза и сияют, как лунный свет.

А Харизма, Фу и Свин Бодайн вываливают из магазинчика в Вест-Сайде под огни Бродвея, выкрикивая футбольные призывы и перебрасываясь невзрачным баклажаном.

А Рэйчел и Руни сидят на скамейке в Шеридан-сквере и говорят о Мафии и Паоле. Час ночи. Поднялся ветер, и случилось нечто странное. Будто все в этом городе устали от новостей, — тысячи газетных страниц пролетали через маленький парк, мечась на фоне деревьев, подобно бледным летучим мышам, обвиваясь вокруг ног Руни и Рэйчел, натыкаясь на бродягу, прикорнувшего на другой стороне аллеи. Миллионы слов, непрочитанных и бесполезных, вернулись к новой жизни в Шеридан-сквере, в то время как двое на скамейке плетут что-то из своих, не замечая ничего вокруг.

А суровый и трезвый Стенсил сидит в "Ржавой ложке", и приятель Слэба, очередной кататонический экспрессионист, убеждает его в существовании Великого Предательства и толкует о Пляске Смерти. Тем временем вокруг них происходит нечто в этом роде, ведь здесь — Напрочь Больная Команда, и ее члены, связанные, возможно, невидимыми узами, с воплями носятся по очередной бесплодной пустоши. Размышляя об истории Мондаугена, представляя компанию у Фоппля, Стенсил усматривал здесь все тот же лепрозный пуантилизм фиалкового корня, ослабших челюстей и налитых кровью глаз, языков и зубов, багровых от выпитого утром домашнего вина, помады на губах, которую, казалось, можно отслоить целиком и швырнуть на землю к подобному хламу, усыпавшему следы Команды — отделенным от тела улыбкам или гримасам, которые могли бы стать путеводной нитью для Команды следующего поколения… О Господи.

— Что? — спросил кататонический экспрессионист.

— Меланхолия, — отозвался Стенсил.

А Мафия Винсом, раздетая, в одиночестве стоит перед зеркалом, задумчиво разглядывает свое тело и кроме него ничего не видит. А кот орет во дворе.

И кто знает, где Паола?

В последнее время Шунмэйкеру становилось все труднее ладить с Эстер. Он уже подумывал о том, чтобы снова порвать с ней, и на этот раз — навсегда.

— Не меня ты любишь, — постоянно повторяла она. — Ты хочешь сделать из меня нечто, чем я не являюсь.

В ответ он мог лишь возражать ей в духе платонизма. Неужели ей будет приятней, если он опустится до такой ограниченности, как любовь к ее телу? Он любит ее душу. Что с ней происходит? Разве не хочет каждая девушка, чтобы мужчина любил ее душу, ее истинное «я»? Конечно, все девушки этого хотят. Хорошо, тогда что такое душа? Это идея тела, абстракция, стоящая за реальностью — тем, чем является Эстер на самом деле — воспринимаемой пятью чувствами с определенными недостатками скелета и тканей. Шунмэйкер мог явить свету истинную, совершенную Эстер, обитавшую внутри несовершенной. И ее душа вышла бы наружу — сияющая и неописуемо прекрасная.