V.

Годольфин повернул направо и пошел к собору Дуомо. По улице прогуливались туристы и тарахтели экипажи. Он ощущал себя изолированным от человеческой культуры и даже вообще от человечества, которое еще недавно рассматривал как нечто большее, чем понятие из жаргона либералов, удобное для использования в рассуждениях. Он смотрел на туристов, глазеющих на Кампанилу; смотрел бесстрастно и без напряжения, с любопытством и непредвзято. Годольфин размышлял над феноменом туризма: что же приводит эти ежегодно увеличивающиеся стада в бюро «Томас Кук и сын», заставляет рисковать заболеть лихорадкой в Кампанье, месить левантийскую грязь и поедать всякую греческую гниль? Турист, этот донжуан чужих метрополий, ласкает оболочку каждой из них, однако в конце каждого сезона уныло возвращается на площадь Ладгейт, по-прежнему не зная пути к сердцам своих возлюбленных, но не находя з себе силы прекратить пополнять этот бесконечный каталог, эту поп picciol' libra [140]. Надо ли было скрывать от них, любителей наружных покровов, существование Вейссу и не зарождать в них гибельное подозрение о том, что под блестящей оболочкой любой страны скрывается ядро истины и что истина эта во всех случаях – даже в Англии – может быть адекватно передана словами? Годольфин узнал об этом в июне, прожил с этим знанием всю безрассудную экспедицию к полюсу и теперь почти научился контролировать его влияние и даже вытеснять его из сознания по собственному желанию. Но человечество, из-за которого блудный Годольфин остался бездомным и от которого не ждал в будущем никаких милостей, – вон те четыре толстые учительницы, которые тихонько над чем-то ржут возле южных ворот Дуомо, или вон тот надушенный лавандой фат в твидовом костюме и со стрижеными усиками, поспешающий невесть куда и Бог знает по какой надобности, – разве понимало это человечество, каких внутренних сил требует подобный контроль? Годольфин чувствовал, что его собственные силы уже на исходе. Он шел по Виа-дель-Ориволо, считая темные участки между уличными фонарями, как подсчитывал некогда количество дуновений, которые потребуются, чтобы погасить свечи на всех днях своего рождения. В этом году, плюс в следующем, плюс когда-нибудь, плюс никогда. Свечей к тому моменту оказывалось больше, чем он мог себе представить, но почти все скрученные черные фитильки догорели до основания, и яркий свет праздника плавно переходил в мягкое свечение поминок. Свернув налево к госпиталю и военно-медицинскому училищу, Годольфин почувствовал себя маленьким, седеньким и отбрасывающим слишком большую тень.

Позади послышались шаги. Годольфин заторопился и, проходя под очередным фонарем, увидел, как ему под ноги упали удлиненные тени голов в шлемах. Полицейские? Годольфин был близок к панике: за ним следили. Он развернулся и распростер руки, словно кондор, распахнувший крылья над жертвой. Никого не увидел.

– Вам хотят задать несколько вопросов, – промурлыкал по-итальянски голос из темноты.

И внезапно, без всяких видимых причин, жизнь вернулась; все пошло своим чередом, как шло раньше, когда он вел свой отряд против махдистов, высаживался с китобойного судна на Борнео или пытался лютой зимой добраться до полюса.

– Катитесь к дьяволу, – весело сказал Годольфин. Выпрыгнул из лужицы света, в которой они его застигли, и помчался по узкой извилистой улочке. Позади топотали, матерились, кричали «Avanti», – засмеялся бы, да надо было беречь дыхание. Метров через пятьдесят Годольфин резко свернул в переулок. В конце увидел живую изгородь, подбежал, подпрыгнул и полез наверх. В ладони впивались шипы роз, неподалеку завывали преследователи. Он добрался до балкона, перевалился в него, влез в окно и попал в спальню, где горела единственная свеча. Голенькая разнежившаяся парочка ошеломленно скрючилась и примерзла к кровати.

– О мадонна! – взвизгнула женщина. – Е il mio marito [141]!

Мужчина выругался и проворно нырнул под кровать.

Годольфин загоготал и ощупью пробрался через комнату. «Бог ты мой, – не к месту вспомнилось ему, – ведь я уже видел их раньше. Я видел все это двадцать лет назад в мюзик-холле». Годольфин открыл дверь, увидел лестницу, секунду поколебался и пошел наверх. Настроение к него было, безусловно, романтическое. Если нет погони по крышам, он будет разочарован. Когда он вылез на крышу, преследователи недоуменно переругивались где-то далеко слева. Разочарованный Годольфин все-таки прошел по крышам двух-трех зданий, затем нашел пожарную лестницу и спустился в другой переулок. Еще минут десять он, мощно дыша, двигался рысцой и петлял. Наконец его внимание привлекло ярко освещенное окно. Он подкрался к нему и заглянул внутрь. В комнате, в джунглях оранжерейных цветов, кустов и деревьев, возбужденно спорили трое мужчин. Одного из них Годольфин узнал и от удивления захихикал. Воистину, подумал он, невелик шарик, в нижней точке которою я побывал. Годольфин постучал в окно.

– Раф, – тихонько позвал он.

Синьор Мантисса глянул вверх и вздрогнул.