Узкие врата

Инга вышла навстречу матери более-менее собранной. Один взгляд на снимки – корсет затянут, задачи определены. Телепатический сеанс принят. Прямая трансляция из преисподней прошла удачно. Чушь! Во-первых, по правилам, душа еще здесь, еще так близко. А во-вторых, разве может умереть Нелли, просочившаяся в каждую жилку, вплоть до последней фаланги мизинца? Серые слезы превратили улицу в акварельный подмалевок, до поезда осталось двадцать минут. На секунду проклюнулось штрейкбрехерство: сбежать! Спрятаться! Увидеть издали! Победить…

Мать вышла из вагона, будничная, обеспокоенная, залопотала непонятное. Слезки, присвист вставной челюсти, дрожащие объятия. Лицо, геометрически состарившееся, – морщинки-треугольники. И все как если бы не виделись год мама и маменькина дочка. И еще немного как если бы Инга ее, беспомощную, забросила, а не наоборот. Адвокатский перевертыш: присяжные медленно плывут от отвращения до жалости к подсудимому. И господи! Запах меха с антресолей, как в детстве, в детстве с грифом «до того…». Мир незыблем. Неужели на антресолях до сих пор покоится Ингино пальтишко с вышитыми бабочками, подарок тети Паны из Норильска?

Ехали домой, скрепляя зыбкую свою встречу, как редкими скобками – разлетающиеся листы, вопросиками.

– Ты вышла замуж?

– Нет. А ты?

– А отец на горизонте мелькает?

– Да ты о чем? – впервые улыбнулась мать.

Фигура отца по-прежнему из сферы анекдота: непристойно, но смешно. Хороший знак. Инга чувствовала, что на сдержанно-обличительную тираду, которую она все же мстительно заготовила, запала не хватит. Его просто нет.

– Может, я тебе мешаю… не разговаривать мне, пока ты за рулем? – встревожилась мать.

Ростки провинциального здравого смысла. Инга едва не хохотала, отметив, что мама – уже подтекший тающий снеговичок, могла бы и понервничать, но сердчишко, похоже, сохранное…

Она почти не оглядывала дом, как делают это обычно на новом месте, приняла все так, будто обо всем знала заранее, будто уже бывала здесь. Только, увидев Магдалену, насторожилась:

– А это кто? Подруга твоя?

– Мам, да какая разница…

– У артистов всегда друзья день и ночь…

Она, наконец, бросила попытки прикрыть свою недообразованность, наивность на фоне выдуманной «маститой столичной дочки», мать сдалась. На Ингу подействовал наркоз времени. Отпустило. Прошло.

– Мам, я скоро уезжаю.

– Куда?

– В Шотландию.

– Господи… ты замуж выходишь? – Родительские чаяния о сдаче чада в хорошие руки даже умиляли.

– Нет. У меня контракт. Я буду посылать тебе деньги. И сейчас оставлю. – Инга торопилась прояснить формальности.

Дома Инга принялась уговаривать мать то поесть, то поспать. Спать мать отказывалась наотрез, а с едой замучила встречными предложениями, навезла каких-то финтифлюшек. В кухню ворвалась Магдалена в нейлоновом халате с рюшами и принялась нещадно хозяйничать – эксплуатировать тостер, чмокать холодильником, мусолить известные имена, одним словом, никакие кульминации и развязки ее не касались.

Инга вдруг заметила, что мать следит за Магой с малообъяснимой симпатией. Может, за то, что в ее присутствии трагедии негде развернуться. А может, потому, что неврастеники цепляются за нахальных, тщась перенять завидное себялюбие. Так или иначе, через неделю матери как и не бывало в жизни Инги. Неделька выдалась гнусная. Инга водила маму по городу в недалекие прогулки. Та все сокрушалась, что не увидит дочку на сцене. От денег мать отказывалась, но, в конце концов, взяла. Спрашивала, может, «к нам в театр поедешь, там тебя примут с распростертыми…».

Инга почувствовала, что завидует. Мать, оказывается, на удивление цельная натура: не верит, не боится, не просит. Всего лишь приковыляла уведомить дитя, что не будет препятствовать опеке над одинокой старостью. Не просит – принимает. И отказ, и деньги, и запредельность Шотландии. Нет – так нет, да – так да. В сущности, если слепить цельную цепочку из намеков, она получила ответ: «Мама, тебе крышка, я умываю руки». Мама мирится. Неужто так успокаивает близость иного мира, просто чистое вознесение без побочных «итогов», без славы, без семьи, просто прилечь, забыться… Но ведь и Инга – достойное ее горькое семя, оброненное не в том месте, посему тайно жаждущее перевоплощения и не унаследовавшее матушкин житейский дзен-буддизм. С буддизмом-то оно было бы легче. Достойно, без метаний прошла бы Инга в свои узкие врата, а так выходит, что пищит да лезет, да еще в те ли…

Мать привезла Инге драгоценность: бабушкин медальон с Мадонной. Легенда гласит, что у бабки лет в четырнадцать завелся дружок-поляк. У них был роман, впрочем, тогда за роман могла сойти и пара-тройка прогулок в синематограф. История глубока и пугающе непостижима, как ночное море; возможно, поляк – он же и дедушка. В общем, он подарил бабушке Мадонну, а потом не вернулся с войны.

– Он был белополяком? – восхитилась Инга.

– Нет, он был красным командиром. А белым был брат бабушки. И они очень дружили, красный и белый. И оба погибли.

Предательская нежность к красному и белому чуть было не заставила Ингу разреветься. Нелепость, в самом деле…