Ужас и страх

Красный, желтый и зеленый. Прожектора высвечивают махач посреди зала. Жуткое зрелище драки-сороконожки. И сорокаручки. Лопаются с причмоком пивные кружки, и хрустят коленные чашечки. Даже через музыку слышно. Но тут над стойкой бара чудеса неописуемые. Плоская тень, словно вырезанная из черной бумаги. Она женщина в высоких сапогах и кожаных штанишках вроде. Прожектора зажигают ее. Сперва красным, затем желтым и зеленым. Изогнутый профиль, а на черепе гестаповская фуражка с высокой тульей. Словно вырезали из черной бумаги. Затем красная, после желтая и зеленая. А в руке гибкая кобра кнута. И этим кнутом, этой коброй она начинает колотить-молотить-метелить сороконожку драки, которая взвизгивает сперва, распадается на составные элементы, разбегается по местам и успокаивается на стульях. Тут и Лысый Католик под руку с Пашей. И Усов с подносом, на котором не разбили ничего.

– Мы из-за водки дрались? – спрашиваю.

– Из-за водки с пивом, – мотает Паша головой.

– Водка, пиво и раки! – хлопает в ладоши Серега. – Раков не вижу.

– Они еще зимуют, – поясняет Лысый. Он молод для войны, потому теперь и трезв. Хотя денег море. Мне бы тоже вовремя роман сочинить про миньеты… Когда заходит речь о том, кому идти на войну, взяток не берут. И паписта не взяли, хотя он и не хотел… Я видел францисканцев в Штатах. Они на нашего Католика не похожи. Чем дольше оральный папист будет трезвым, тем сильнее после запьет. Это закон. Почти дарвинизм…

– Видели! Этому фраеру из “Фуза”! Тоже мне журнал для гуттаперчевых! – Паша еще не успокоился, хотя от удара кнутом поперек лица осталась лиловая полоса.

– А кто это с нами так быстро справился? – спрашиваю. – Что еще за леди Ди?

– Это изобретение бармена! – объясняет Католик. – Это он тетку из Франкфурта-на-Майне выписал. Супер-пупер садистка. Тремя ударами толпу разгоняет.

Потом время падает в небытие, и передо мною открывается главный закон мироздания. Его бы додумать до конца. Но сегодня проводы, а завтра война и возможный каюк. Хорошо бы умереть, поняв точно, зачем мы есть. Сперва есть, а после – нет…

И вовсе она не страшная – эта, в фашистской фуражке. В быту, скорее всего, милая домохозяйка, пекущая каждую пятницу яблочный пирог и ждущая, когда электромонтер положит глаз. Кофточка с рюшами, словно не из Франкфурта-на-Майне, а из Бийска-на-Бие.

– Как ты изменился, – говорит мне. – Это с одной стороны. А с другой стороны – совсем такой же.

Какой я? Каким я был? Каким я и остался? Я не знаю ее, а она меня – да. Я не знаю ее, а еще хуже себя. Какие-то нюни в сердце от происходящей жизни. Уже брезжит ее смысл, а если его нет? Нет смысла? Если нет смысла, то и нет бессмыслицы…

Она кладет голову мне на плечо и мурлычет.

– Теперь только ты и я, – повторяет несколько раз. – Ты и я. Мы приплыли, как Марко Поло. А тогда я вспылила, потому что обиделась на твои выкрутасы.

Кто такая – не ведаю. Хороша ли собой или нет – не знаю. Стегает мужиков кнутами, а теперь – нежная штучка.

– Что ж ты думал! Лишиться невинности – это ничего не значит? – проговаривает и заглядывает в глаза, словно в колодец. Наверное, думает, что дитя там утонуло. – Но теперь только ты и я, – повторяет.

И я зря перестаю думать о главном законе мира.

Затем закружилось и зашумело, и рвотный инстинкт подавлен, как Первая русская революция. Черный силуэт. После красное, желтое и зеленое. Серега плачет и, размазывая слезы по лицу, становится похожим на школьника.

– И никогда я не увижу более полет тополиного пуха. И полета шмеля.

– Не плачь, брат, – утешает его Лысый Францисканец. – То, что вы не досмотрели, досмотрим мы.

– Будьте так любезны…

Паша временно выбыл из бытия и глядит стеклянно, а Сека смотрит ястребом, нахохлился поднебесной птицей и говорит-плюется:

– Вермахт был, но не Эс-эс. Войны блеска смотрят за горизонт. А горизонт лучше всего виден, когда летишь на парашюте…

За соседним столом обнаруживается синюшный Флор – парень такой самого призывного возраста, лет пятидесяти. Когда все валили, и он повалил, стал даже австралийцем, как кенгуру. Но быть алкоголиком лучше всего в Питере. Ему и Париж не помог. Теперь он чуть дышащее ничто, но и его берут на фронт. Он протягивает мне рюмку текилы, реквизированную у студентов.

– Живые трупы, – говорю я и поднимаю текилу. – Живые трупы пьют. И жрут. Фильм ужасов не понарошку.

– Все-таки ты вмазал, – улыбается Флор своей синюшной гнилой башкой. – Я ждал и ждал и дождался.

– Милый, милый мой, – слышу за спиной.

Все. Пора тушить свет.

– Никогда не пил текилы, – говорю и начинаю, а Флор довольный, кивает мне:

– Счастливый.

Сперва все вспыхивает и вонзается болью. Так, наверное, на всем скаку падают на кактус. Потом появляется Чубайс с двойным подбородком и вырубает свет. Темно.