– Не дело это, малявка, пить кровь.
Мальчишка непонимающе посмотрел на Курноса и продолжил вылизывать ладони, пока не вылизал начисто.
…Потом он узнал, что одного брата убили под Натилогом, а второй вернулся без ноги. Зато на пенсию мамка с папаней перестали бедствовать, да и Курнос, когда вступил в армию, отправлял домой две трети жалованья: одну треть – родителям, другую – оставшемуся брату и его жене, как бы в знак извинения за ребенка и прочее.
И все же голодать в детстве было ужасно. Как говаривал папаня, «
Думать об этом было приятно. Однако теперь его угораздило влюбиться разом в Смекалку и Поденку – не глупо ли, учитывая, что их две, а он один. Курнос, впрочем, ничего странного не видел, зато женщин такое положение почему-то не устраивало. Как и многое другое, кстати, отчего возникала куча проблем.
Тянульщица справа от него споткнулась. Курнос свободной рукой ухватил ее и поднял. Женщина благодарно вздохнула.
Теперь еще и женщины. О женщинах он мог думать весь…
– Слушай, а ты ведь Курнос, да?
Курнос посмотрел на нее. Невысокая, с крупными, мускулистыми ногами. Вот не повезло, а? Нормальные мужики на такие ноги только облизываются – и из-за них же ее под ярмо, прямо как… как…
– Ага, он самый.
– Знаешь, что хотела спросить?
– Не-а.
– Слышала, у тебя дважды откусили одно и то же ухо.
– Ну и?
– Э-э, а так разве бывает?
– А я знаю? Это все Бредд виноват.
– Бредд? Нефарий Бредд? Ты с ним дрался?
– Может, да, а может, нет. Побереги дыхание, солдат. Видишь вон того малявку? Идет и молчит. Потому что умный.
– Потому что не разумеет по-малазански.
– Удобное оправдание, всегда говорил. А ты просто тяни и думай о том, что нравится. Помогает отвлечься от плохого.
– И о чем думаешь ты?
– Я? О бабах.
– Ясно, – произнесла она неожиданно холодно. – Тогда я, пожалуй, буду думать об умных и привлекательных мужиках.
Курнос улыбнулся.
– А зачем думать, милая, когда все это шагает рядом с тобой?
Мальчишка ушел и вскоре вернулся с еще одной тряпицей, которой Курнос заткнул разбитый в кровь нос.
Да уж,
– Ты, наверное, считаешь меня каким-то прокаженным. Я не виноват, что был мертв, – возможно, поэтому жажда уже не кажется мне такой болезненной. Не знаю.
– Я выжимал соки из всего, что вижу, – сказал Баведикт. – Только это дает мне силы идти.
Вал покосился на алхимика и пожал плечами.
– Во всяком случае, это лучше, чем болтать весь день.
Баведикт открыл было рот, но передумал.
– Как котятки?
– С котятками все хорошо, командир.
– Их у нас достаточно?
– Сомневаюсь, что больше, чем на одно столкновение. Думаю, потратить все за раз – лучший вариант. – Он оглянулся на повозку. – Я взвесил различные стратегии в плане того, что касается алхимических… м-м… котяток. Думаю, не стоит на них скупиться. Даже наоборот. Нужно заполонить ими поле боя, да так, чтобы противник опомниться не успел…
– Ты всю ночь вещать собрался? Слушай, мы уже давно все придумали. «Стены» и «волны». «Стена» – это когда ты удерживаешь рубеж или позицию, а «волна» – когда наступаешь. И ничего не экономим, кроме одного последнего снаряда со своим именем, конечно же. Как говорится, убьют тебя – погибнут сами. Мы, саперы, зовем это отрицательным стимулом.
Баведикт снова оглянулся, и вид отряда, плетущегося рядом с повозкой, ему не понравился. Капитаны выглядели не очень хорошо. Похудели, да, но то была нездоровая худоба. Вот уже несколько дней они почти не разговаривали.
Позади шагали хундрилы, продолжая вести под уздцы лошадей.
– Трясешься? – спросил Вал. – Правильно делаешь. Хундрилы любят своих лошадей. Крепко любят. Если воину придется выбирать, кого спасти: мать или лошадь, выбор будет непрост. А ты взял да и убил их.
– Они так и так погибали, командир. За день лошади нужно больше воды, чем четверым солдатам, а запасы у хундрилов кончались. Попробуйте пустить кровь обезвоженному животному – это ох как непросто.