Уцелевший

«Мы должны были родить дюжину детей и делать на них барыши,» — сказал Адам.

До тех пор, пока шериф графства не пришел туда и не попросил документы на каждого ребенка.

«Мы должны были состариться на той ферме, проводя каждый следующий год так же, как и предыдущий».

До тех пор, пока ФБР не начало расследование.

«Мы оба должны были стать церковными старейшинами когда-нибудь,» — говорит Адам.

До Отправки.

«До Отправки».

Я помню, что жизнь в окружной долине была спокойной и мирной. Коровы и куры гуляли свободно. Белье вывешивалось на улице на просушку. Запах сена в сарае. Яблочный пирог, охлаждающийся на каждом подоконнике. Я помню, что это был отличный образ жизни.

Адам смотрит на меня и вертит головой.

Он говорит: «Вот насколько ты глуп».

Как Адам смотрится в темноте — это то, как я бы выглядел, если бы со мной не случился весь этот хаос. Адам — тот, кого Фертилити назвала бы образцом для меня. Если бы меня никогда не крестили и не отсылали во внешний мир, если бы я никогда не становился известным, и мои пропорции не изменялись бы, тогда это был бы я с простыми голубыми глазами Адама и чистыми светлыми волосами. Мои плечи были бы квадратные и обычного размера. Мои наманикюренные руки с прозрачным лаком на ногтях были бы его сильными руками. Мои растрескавшиеся губы были бы как у него. Моя спина была бы прямая. Мое сердце было бы его сердцем.

Адам смотрит в темноту и говорит: «Я уничтожил их».

Уцелевших правоверцев.

«Нет, — говорит Адам. — Всех их. Весь семейный округ. Я вызвал полицию. Однажды ночью я ушел из долины и шел до тех пор, пока не нашел телефон».

На каждом правоверческом дереве были птицы, я помню. И мы ловили речных раков, привязывая глыбу жира к леске и забрасывая его в ручей. Когда мы вытягивали его назад, жир был облеплен раками.

«Должно быть, я нажал ноль на телефоне, — говорит Адам, — но я попросил шерифа. Я сказал кому-то, кто ответил, что только один из двадцати Правоверческих детей имеет свидетельство о рождении гос.образца, я сказал ему, что Правоверцы скрывали своих детей от властей».

Лошади, я помню. У нас были стада лошадей, чтобы пахать и тянуть повозки. И мы называли их по мастям, потому что грешно было давать животным имена.

«Я сказал им, что Правоверцы плохо обращались со своими детьми и не платили налогов с основной части своих доходов, — говорит Адам. — Я сказал им, что Правоверцы ленивые и беспомощные. Я сказал им, что для Правоверческих родителей их дети были их доходом. Их дети были движимым имуществом».

Сосульки, висящие на зданиях, я помню. Тыквы. Урожайные костры.

«Я дал старт расследованию,» — говорит Адам.

Пение в церкви, я помню. Стёганые одеяла. Подъем сарая.

«Я ушел из округа той ночью и никогда не возвращался назад,» — говорит Адам.

Нас лелеяли и о нас заботились, я помню.

«У нас не было никаких лошадей. Пара цыплят и свиньи — вот и всё хозяйство, — говорит Адам. — Ты был все время в школе. Ты просто вспоминаешь то, что тебе говорили о жизни Правоверцев сто лет назад. Черт, сто лет назад у всех были лошади».

Счастье и чувство принадлежности, я помню.

Адам говорит: «Не было черных Правоверцев. Правоверческие старейшины были кучкой расистов, сексистских белых рабовладельцев».

Я помню чувство безопасности.

Адам говорит: «Всё, что ты помнишь, неправда».

Мы были ценимы и любимы, я помню.

«Ты помнишь ложь, — говорит Адам. — Тебя выкормили, обучили и продали».

А его нет.

Нет, Адам Брэнсон был первым сыном. Три минуты, они создали эту разницу. Ему должно было принадлежать всё. Сараи и цыплята и ягнята. Мир и безопасность. Он бы унаследовал будущее, а я был бы трудовым миссионером, стригущим газон и стригущим газон, работа без конца.

Темная ночь Небраски и быстро пролетающая дорога и фермы вокруг нас. Одним хорошим толчком, говорю я себе, я мог бы удалить Адама Брэнсона из моей жизни по-хорошему.

«Среди того, что мы ели, не было почти ничего купленного во внешнем мире, — говорит Адам. — Я наследовал ферму для выращивания и продажи детей».

Адам говорит: «Мы даже переработкой не занимались».

Так вот почему он вызвал шерифа?

«Я не ожидал, что ты поймешь, — говорит Адам. — Ты всё ещё восьмилетний мальчик, сидящий в школе, сидящий в церкви, верящий во всё, что тебе говорят. Ты помнишь картинки из книжек. Они спланировали всю твою жизнь. Ты до сих пор не проснулся».

А Адам Брэнсон проснулся?

«Я проснулся в ту ночь, когда сделал телефонный звонок. В ту ночь, когда я сделал что-то, что не должен был,» — говорит Адам.

И теперь все мертвы.

«Все, кроме тебя и меня».

И мне осталось лишь убить себя.

«Это как раз то, чему тебя научили, — говорит Адам. — Это будет уж точно действием раба».

Так что же еще я могу сделать, чтобы внести в жизнь что-то иное?

«Ты можешь найти свою собственную индивидуальность только одним путем, сделав одну вещь, которую Правоверческие старейшины больше всего запрещали тебе делать, — говорит Адам. — Соверши самое большое преступление. Смертный грех. Повернись спиной к церковной доктрине,» — говорит Адам.