Уцелевший

Бекон не свернется при жарке, если его пару минут подержать в морозилке, прежде чем класть на сковородку.

Мясной хлеб не потрескается при выпечке, если смазать его кубиком льда.

Кружева дольше останутся жесткими, если прогладить их между двумя листами вощеной бумаги.

Мы учились, учились, учились. У нас не было ни минуты свободного времени. Столько всего надо было запомнить, удержать в голове миллион мелочей. Выучить наизусть половину Ветхого Завета.

Мы думали, что учение прибавит нам всем ума.

Но ума не прибавилось. Наоборот.

Мы все отупели.

Когда тебе нужно столько всего запомнить, у тебя просто нет времени, чтобы думать. Никто из нас не задумывался о том, каково это будет — всю жизнь убирать за чужими людьми. Каждый день, день за днем. Мыть посуду. Кормить чьих-то чужих детей. Стричь газоны. Весь день до вечера. Красить дома. Год за годом. Гладить простыни.

Ныне, и присно, и во веки веков.

Работа без конца и края.

Мы все так волновались из-за экзаменов, что никто не задумывался о том, а что будет потом, после ночи крещения.

Мы все так боялись, что сбудутся наши самые худшие страхи — давить лягушек, есть червей, распылять химикаты, таскать асбест, — что никто не задумывался о том, какой скучной будет наша жизнь, даже если мы выдержим все испытания и получим хорошую работу.

Мыть посуду — на веки вечные.

Чистить столовое серебро — навсегда.

Стричь газоны.

Повторить все сначала.

В ночь перед крещением мой брат Адам вывел меня на заднее крыльцо нашего отчего дома и постриг мне волосы. Во всех семьях в церковном округе, где были семнадцатилетние сыновья, в тот вечер им всем стригли волосы. Всех под одну гребенку.

В порочном и грешном внешнем мире это называется стандартизацией продукции.

Брат подсказал мне, что надо делать: ни в коем случае не улыбаться; стоять прямо и отвечать на вопросы четко и ясно.

Во внешнем мире это называется маркетингом.

Мать сложила мою одежду в большую сумку. В ту ночь мы все только делали вид, что спим.

В порочном и грешном внешнем мире, рассказывал брат, есть такие грехи, о которых Церковь даже не знает и поэтому не запрещает. Мне не терпелось скорее туда попасть.

Назавтра было крещение. И мы делали все, чего ожидали. И ничего больше. Мы уже приготовились, что сейчас нам придется рубить себе пальцы, а потом — пальцы ближних, но ничего не случилось. Нас ощупали, взвесили, осмотрели со всех сторон, поковырялись у каждого в заднем проходе, потом задали вопросы по Библии и домоводству, после чего велели одеваться.

Мы забрали свои сумки со сменой одежды, вышли из молитвенного дома и забрались в грузовик, который уже ждал снаружи.

Грузовик увозил нас в ночь, в порочный и грешный мир, и мы все знали, что больше уже никогда не увидим родных и друзей.

И никогда не узнаем своей оценки.

Даже если ты был уверен, что справился на «отлично», эта радость была недолгой.

Тебя уже ждала работа, которую выбрали для тебя.

И не дай Бог тебе когда-нибудь станет скучно и захочется большего.

Согласно церковному установлению, ты всю жизнь должен работать. Всю жизнь — одна и та же работа. Одно и то же одиночество. Ничто не изменится. Каждый день, день за днем. Вот — твой успех. Вот награда.

Стричь газоны.

И стричь газоны.

И стричь газоны.

Повторить все сначала.

33

Мы с Фертилити едем в автобусе на наше третье свидание, а сзади нас сидит парень и пытается шутки шутить.

Для июня явно жарковато — градусов восемьдесят, если не все девяносто, — все окна в автобусе открыты, и меня слегка мутит от запаха выхлопных газов. Виниловые сиденья нагрелись. Сидеть горячо, как в Аду. Это Фертилити предложила поехать в центр на автобусе. На свидание, сказала она. В центр. Сейчас, во второй половине дня, по городу ездят только безработные, или те, кто работает по ночам, или сумасшедшие с синдромом Тоуретта.

Это — то самое свидание, на которое ей пришлось меня пригласить, потому что она не ляжет со мной в постель и даже не поцелует меня — ни за что, никогда в жизни.

Парень, который сидит сзади нас, он совершенно обыкновенный. Такой неприметный. Просто парень в рубашке. Светлые волосы. На допросе с пристрастием я бы, наверное, добавил еще: уродливый. Я просто не помню. Автобус подходит на остановку у мавзолея каждые пятнадцать минут, и мы только что сели. Как обычно, мы встретились возле склепа 678.

Эту шутку я помню. Это старая шутка. Мы едем в автобусе, мимо проносятся городские дома, машины, припаркованные вдоль тротуара и между заборами, что разделяют участки владений, а этот парень, который сидит сзади нас, подается вперед, сует голову между спинками наших сидений и шепчет:

— Есть что-то трудней, чем провести верблюда сквозь игольное ушко?

Эти старые шутки — они живучие. Пусть они даже совсем не смешные, их все равно повторяют и повторяют.

Мы с Фертилити молчим, ничего не говорим.

А шутник шепчет:

— Застраховать жизнь сектанта из Церкви Истинной Веры.