Утро звездочета

Во мне все ликовало, в то время как в МХТ, должно быть, началась нешуточная заваруха. Я понимал, что свою недавнюю собеседницу представляю достаточно ясно. Ей должно было быть чуть больше шестидесяти, она могла быть грузной и даже старше своих лет, но одного в приливе эйфории я не учел. У нее было внутреннее достоинство, позволявшее ей чувствовать себя уверенно даже с учетом изрядно поношенной внешней обивки. Она была помощницей Табакова, а это не могло не придать уверенности даже самому закомплексованному человеку. Конечно, она сразу известила шефа и, вероятно, именно из-за этой стервы и досталось Мостовому.

Выезжая на встречу, я уже не сомневаюсь в том, что Табакову меня презентовали в качестве служебного бультерьера, для которого высокая духовность — не дороже миски, в которой его ожидает большая сахарная кость. Я даже не пытаюсь вычислить имя телефонного собеседника, номер которого набирал, вероятно, лично Табаков, и все же не могу не восхититься Мостовым.

Он, конечно, меня отчитал, он не имел право не отчитать. И еще — он отлично знал, что я сразу доложу об этому куда нужно. В конце концов, я — засланный стукач, что ему совершенно не льстит. Он вынужден плыть на стыке течений.

Не будь этого символического нагоняя с его стороны, вся операция оказалась бы под угрозой. Понимая, что внедренный ими «крот» разоблачен, моим воображаемым хозяевам придется перекраивать стратегию наблюдения за Мостовым, в результате чего проигрывает сам Мостовой. Вместо украденного из рукава соперника джокера он получил бы полколоды неизвестных ему карт.

Я, выходит, снова выхожу сухим из всего этого дерьма. И все же я немного волнуюсь и, как ни странно, совсем не из-за Табакова. Я вспоминаю тетку из телефона, вернее ее голос и навеянный голосом образ и понимаю, что, скорее всего, спасую, если она проявит хотя бы часть своего высокомерия.

— В половине восьмого на Патриарших прудах, — услышал я ее в трубке, уже во второй раз, когда перезвонил, как и договорились, спустя полчаса. — У памятника Ивану Андреевичу Крылову. Если, просил передать Олег Павлович, вас это устроит.

— Передайте Олегу Павловичу, что с радостью устроит, — ответил я, правда, уже без прежнего восторга.

Рассматривая то лицо, то спину памятника, я теряюсь, кому возносить похвалу: пруду, выдыхающему едва ощутимую, но все же прохладу, или Табакову, избравшему для нашего рандеву это мистическое место, возможно, единственное место в Москве, где в этот сплющивающий тебя зноем вечер еще чувствуешь себя человеком.

Между тем дышать мне становится все тяжелее. Я вдруг ощущаю разницу между собой и Табаковым и понимаю гнев Мостового и хочу, чтобы сейчас он оказался бы рядом. Я знаю — мне будет нелегко говорить с человеком, который может запросто позвонить президенту. Я поднялся слишком высоко, в стратосферу, обитатели которой спокойно живут при давлении, которое земного человека разрывает на куски. Где-то в овраге моей надежды еще горит огонек, в котором теплятся обычная для пожилого человека забывчивость и вполне объяснимое запоздалое высокомерие, но огонек сразу гаснет, как только напротив памятника останавливается черная Мазда.

Когда открывается задняя дверь, я невольно оглядываюсь по сторонам — убедиться, что кроме меня, на живую легенду никто не обратит внимание. Его и вправду нелегко узнать, при том что одежда выделяет его ярким цветовым пятном даже, наверное, с противоположного берега пруда. На голове у него бежевая кепка, глаза скрыты широкими темными очками, а поверх белых брюк навыпуск красуется ярко-желтая тенниска. Я едва сдерживаю улыбку, которая наверняка делает мою физиономию виноватой. Мне хочется с ходу компенсировать ему потраченное на меня время, и я виновато улыбаюсь Табакову и знаю, что выгляжу полным идиотом.

— Повезло, что застали, — пожимает он мне руку прохладной ладонью. — Послезавтра в отпуск улетаю. Ну что, пройдемся? — кивает он на аллейную дорожку, на которой нас ожидают встречи со скульптурными фрагментами крыловских басен.

— Мне Догилева позвонила, — говорит Табаков.

Понимающе кивнув, я внутренне теряюсь: для меня эта новость звучит как предательство.

— Признаться, удивлен, — продолжает он. — Удивлен вниманием следствия к своей персоне. И не только к своей.

— Олег Павлович, — говорю я, — мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли меня правильно.

— Я все понимаю, — понимающе кивает он. — Вы меня не подозреваете и все такое. А вы-то сами понимаете?

— Мы? Простите?

— Как бы объяснить, — трет он лоб над очками. — Если коротко: кто такой Табаков и кто Карасин?

— Совершенно согласен, — киваю я и прикладываю ладонь к груди, — мы даже не ставили под сомнение…

— Ну вот, — перебивает он, — я же говорю, не понимаете.

Остановившись, он косится на уютный островок посреди аллеи — спрятанные под навесом две скамейки и столик между ними.

— Присядем?

Мы садимся друг напротив друга, и Табаков снимает очки. Тень от навеса торопит вечер, но даже в опустившейся на нас двоих ночи я различаю воспаленную красноту его глаз.