Утро звездочета

В качестве альтернативы языковому оскудению отец предлагал системное и повсеместное насаждение деепричастий и даже предлагал задействовать всю мощь государственного аппарата. Он считал, что русский язык спасет лишь поэзия, а поэзию — деепричастия и, помимо традиционной отсылки к творчеству Пушкина, предлагал, в качестве парного — женского — канона русской поэзии, кандидатуру Марины Цветаевой, в творчестве которой деепричастия, как указывал отец, играют наиболее самостоятельную роль.

Отец считал, что стихосложение должно стать основой государственного делопроизводства и начать предлагал с переложения на поэтический язык указов президента, постановлений правительства и принимаемых Федеральным собранием законов. Запоминаемость официальных текстов, по мнению отца, должна была существенно возрасти, не говоря уже о том воодушевлении, которое произведет на Законодательное собрание произносимое пятистопным ямбом послание Президента.

Поэтический дискурс и ключевая роль деепричастий в модели внутрисоциальной коммуникации виделась отцу мощнейшим мобилизующим фактором, своего рода аммиачным шоком для национального самосознания. Поэзия остановит деградацию русского языка, а значит, и его исчезновение, считал он.

«А чем еще, кроме языка, можем мы, современные русские похвастаться?», риторически вопрошал отец, и смело переходил к заключительному выводу — о неизбежности распада России вследствие деградации государственного языка.

Он совсем не испугал меня обещанием серьезного разговора, и пока он наливал чай — вначале себе, потом мне и, держу пари, даже не вспомнил о томившейся за стеной матери, — я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Ни о чем другом, кроме своей статьи, отец думать не мог, и я с удовольствием вытянул ноги под стол, предвкушая этот экзотический аттракцион — более чем пятиминутную беседу с отцом.

На звук льющегося кипятка на веранду вышла мать, бесшумно и явно приберегая в качестве оправдания прислуживание занятым серьезными делами мужчинам. В ее сторону отец даже не повернул головы, и она, чуть слышно вздохнув, присела на край стула у стены.

— Сергей, — насупился он, уставившись на свою чашку, — мне кажется, наступил подходящий момент для судьбоносной беседы. Под судьбой, разумеется, я подразумеваю твою.

Я внутренне улыбался, почти физически ощущая, как уголки рта подпирают мои щеки. Его сдвинувшиеся брови не могли меня обмануть, я чувствовал себя телепатом, читавшим отцовские мысли. Его рот говорил со мной, но голова вела бесконечную полемику со всем научным сообществом. Он спорил с коллегами, ловко отражал контраргументы, с одинаковым бесстрастием воспринимал иронические намеки и сомнительные комплименты. Отец знал, что победил, и его великодушие было непоколебимо. Он окончательно увяз в своем внутреннем мире, и я был бы последним болваном, если бы вздумал рассчитывать, что мои проблемы способны вернуть его на землю.

Я и не рассчитывал, чувствуя себя свидетелем карнавала, наблюдающего за торжеством с обеспеченного напитками и яствами балкона. Мне было весело и одновременно спокойно, и я знал, что могу без малейших последствий позволить себе легкое развлечение, невинную, для нынешнего состояния отца, шалость.

— Время сейчас непростое, — еще больше нахмурившись, бросил на меня триумфальный взгляд отец. — Но трудности — это и есть благодать. Трудные времена — это как гранит для алмаза: подделка о него рассыпается, оригинал станет лишь крепче. Так что грех на времена пенять. Выдержат самые стойкие, будущее нашей нации. Поэтому важно сохранить — что?

— Чистоту помыслов? — попытался подыграть ему я и краем глаза увидел, как маму передернуло у стенки.

— Дааа, — просветлел лицом отец и посмотрел на меня с удивлением. — Но это лишь первый шаг. Помыслы помыслами, но без действий они — ничто. Тяга к знаниям, к овладению настоящей профессией — вот что отличает алмаз от подделки. Как ты считаешь, — снова насупился он на чашку, — у тебя есть настоящая цель?

— Мне кажется, есть, — сказал я.

— Замечательно, — причмокнул губами отец и отпил из чашки. — Можешь поделиться?

— Нну, — ничуть не волнуясь, изобразил я робость, — я хочу стать милиционером.

— Сережа! — не выдержала мать и даже вскочила со стула.

— Ну а что? — обернулся к ней отец и мама, как по команде, села на место. — Достойная профессия. Не карманник же. Совсем наоборот.

— Я следователем быть хочу, — более твердым голосом уточнил я.

— Очень хорошо, — кивнул отец.

Его лицо излучало такую торжественную одухотворенность, словно он восседал перед членами Академии наук, а те — стояли перед ним на коленях.

— Это на юридический надо, — сказал отец.

— Есть же Василий Никанорович, — напомнила мать.

— При чем тут Василий Никанорович? — осадил ее отец, и мать словно слилась со стенкой. — Надо самому готовиться.

— Да-да, — отозвалась эхом мама.