Утро Московии

– Другого! Он, – Еремей качнул головой в сторону Степки Рыбака, – из церкви-то возьми да и убеги. Наутрее пришли годуновские слуги – нет царевича. Тут они в страхе иного отрока положили. А как ударили в колокола, сбежались граждане вси-вси от мала до велика – старые и молодые, мужи и жены и сущие младенцы – сбежались на вопли царицы Марфы, а он все слышал и едва не вышел, аки незлобивый агнец.

Ждан Иваныч посмотрел на поляну. Степка Рыбак отмахивался от комаров и, рассказывая что-то, сморкался в костер. Нет, не похож был Рыбак на царевича Димитрея, да и откуда ему быть похожим, ежели дед его вместе с ним, Жданом Виричевым, еще в юные годы переселялся от Троице-Гледенского монастыря по указу Грозного и в тот раз сапог утопил в Сухоне? Нет, нечистое тут дело…

– А ты чего тут? – вдруг спросил Еремей.

– Лошадь ищу, – ответил старый кузнец и сам спросил: – В Устюге-то чего? Лютует воевода?

– Люту-ует, – как-то весело ответил Еремей и пошел с ведром к костру, но на ходу обернулся: – Шумиле скажи, дабы шел к нам, а не то мы скоро на Оку подадимся – там, по слухам, какой-то вор царевичем Димитреем пролыгается, так мы его проучить желаем!

«Нет, надобно подальше от греха», – подумал старик. Он чувствовал страшную опасность в крупной, смертельной игре Степки Рыбака, и, взвесив две опасности – возмездие в Устюге и неминуемую плаху от затеи Рыбака захватить власть на Руси, – Ждан Иваныч мудро решил возвратиться в Устюг, ничего не говоря ни сыну, ни внуку об этой лесной встрече.

Глава 2

Казнями и тюрьмой воевода Измайлов остудил душу. Успокоился. Постепенно вернулись к нему осанка, зычный голос, опавшее от великих волнений дородство, и только по ночам, когда он засыпал в тереме, ему все виделась разъяренная толпа, необыкновенно высокие люди – такие, каких насмотрелся он, лежа на земле своего двора. В эти минуты он по-прежнему казался себе маленьким, беззащитным, поверженным силой и дерзостью гилевщиков…

На другой день после бунта он отправил семью в Тотьму – подальше от греха – и теперь целыми днями пропадал на тюремном дворе, изощряясь в допросах. Хотя все было давно ясно, он не мог оставить этого дела, поскольку вид обезвреженных гилевщиков – этих стонущих, обессиленных людей – вливал в него силы и уверенность.

В то утро, как приехать Виричевым в Устюг Великий, воевода, по обыкновению, отправился на тюремный двор. Он не забыл, что Шумила Виричев был тогда на его дворе, и готовился при поимке устроить ему допрос с пристрастием, однако пришедший на днях новый указ из Москвы повелевал направить в стольный град кузнеца Виричева. Воевода не мог взять в толк – зачем, а главное – которого кузнеца, ведь они оба мастера железной хитрости. Шумила, рассуждал воевода, не главный забродчик той гили, потому не для казни зовут его на Москву; если же требуют старика, опять непонятно: зачем?

Воевода расселся на тюремном дворе под тополем, велел принести глиняный горшок холодного пива и задумался, кого начать допрашивать – самих колодников или семейства убежавших гилевщиков? Он пил пиво, размышляя. Наконец велел вывести к себе кузнеца Андрея Ломова, а для пущего удовольствия – самого страшного разбойника, Сидорку Лаптя, не гилевавшего со всеми лишь потому, что в это время уже второй год сидел за караулом. На нем лежали все мыслимые и немыслимые, доказанные и недоказанные смертные грехи, но поскольку недоказанных было больше, то его не привели к плахе, а намеревались отправить за Камень, к самоедам, где, думалось земским судейкам, он и сам сгинет.

Сидорка же Лапоть, изнывавший в одиночестве, только и ждал попутчиков, потому как не повелось направлять в Сибирь по одному. Теперь он воспрял духом и весь сиял, как медный самовар, увидев сразу так много попутчиков. Эта-то радость разбойника и сближала с ним воеводу: они оба были довольны, что тюрьма ныне полна.

Сидорка Лапоть выкатился из дверей первым. Небольшого роста, но страшно толстый и сутулый, он казался совершенно круглым, отъевшись на харчах сердобольных старух. Вышел, оглядел заросший лебедой двор и пошел прямо на воеводу, осклабясь.

– Чего, Сидорка, прихмыливаешь? Цепи-то заменили? То-то! Вольней креститься станет: с длинной цепью руке просторней.

– Спаси тя Бог, воевода! – Лапоть ухмыльнулся также и на сторожа Елисея, сел в ногах воеводы, как первый помощник, громыхнул ржавой цепью.

Стрельцы вывели Андрея Ломова. Артемий Васильевич окинул маленькую сухощавую фигуру кузнеца цепким взглядом, увидел серое, изможденное лицо, синяки от падогов и с удовольствием принялся за пиво. Лапоть смотрел снизу, как воевода пил легкую хмельную влагу, щурился от блеска перстней и страдальчески чесал голое брюхо под сгнившей однорядкой.

– Пива алчешь? – Воевода выгнул бороду из-за горшка.

– Алчу, воевода! Хоть по глотку за грех дай испить.

– Горшка не хватит.

– Не хватит, – согласился Лапоть, снова осклабясь.

Артемий Васильевич приложился последний раз и подал разбойнику остатки пива.

Московские стрельцы, на которых воевода взвалил все тяготы караульной службы, угрюмо переминались позади выведенного колодника.