Утро Московии

– Чего такое? – насторожился Соковнин.

– Без промешки надобно памятцу[161] дати, сколько-де на Устюге Великом людей оружных у воеводы ести, да какого бою то оружье, да…

– Меня нетути! – оборвал его Соковнин.

Однако он понял, что дал промашку, выйдя отворить сам, а теперь делать нечего… Как же нетути, когда вот ты и есть тут? Он понимал, что от него требуется, и еще яснее знал, что дать срочно такую памятцу в столь поздний час нелегко. «Пойди найди их! – думал он о стольниках своего приказа. – Кто спать собрался, схоронится – не найдешь, кто в кабаках сидит, посулы пропивает… Вот незадача!»

– Поторапливайся! – хамил стольник.

«Это потому, что я в опале. Слышал, собака, что мне год головы стричь не велено!» – думал Соковнин, запустив в раздумье руку под подол рубахи и почесывая живот. Сначала он решил было отписать требуемое прямо тут, дома, из головы, как это раньше делалось не раз, но серьезность дела была такой, что в случае ошибки – а она неминуема! – в другой раз не из чего станет брать цифры: голова останется на кленовой плахе.

– Лошадь, собаки! – не своим голосом закричал он на конюха и дворского, стоявших рядом, а когда дворский кинулся со всех ног к конюшне, еще пуще сорвался: – А ты, выкидник, куда? Кафтан!

«Ну что за наказанье Господне на меня? Хоть в ляхи беги!» – сокрушенно думал Соковнин, торопливо, без приступа взбираясь на лошадь. Он видел, как мелькают смешинки в глазах стольника, узревшего его без подушечного дородства на животе, а тут еще и свой воротник замешкался у ворот, да и дворня не соизволила вывалить на улицу, как повелось это при выездах.

– Шевелись! – крикнул он воротнику и уже в растворенных воротах, занеся плетку на лошадь, ударил его. – Разило бы тя в душу, ленивая собака!

Соковнин погнал к своему приказу в надежде, что там еще кто-нибудь есть – частенько заигрываются в карты или в зернь. Стольник погнал лошадь потише, поскольку жалел стрельцов, бежавших обочь, держась за стремена с обеих сторон. Соковнин же гнал во весь опор, на ходу прикидывая: если нет никого в приказе, придется объехать дома стольников, а дома если нет – придется гнать дворню по кабакам, дабы отыскивали нерадивых приказных сидельцев. Тут он вспомнил недобрым словом царя, да и как не вспомнить? Бил ему года полтора назад челом, дабы смилостивился и пожаловал стольников его местом поближе к приказу, в Китай-городе, но он так и не смилостивился, а теперь вот ищи их по всей Москве!

Но сегодня Соковнину повезло впервые за день: все стольники, кроме стольника ямского стола, сидели еще в приказе, даже казначей Филимон. Все они уже наигрались и в карты, и в зернь и теперь подсчитывали взятки за день. У самой двери, на сундуке, подсчитывал свое Филимон: его тоже не обносили.

– Алтын без денги… Два сыра больших сметанных… Курица…

Считая свое, Филимон то и дело поглядывал на стольника судного стола, примечал не без зависти: «Много ему поднесли ныне! Эвон какой осетр-яловец… Гусь – что овца… Икры бадейка берестяная… Копейки в пироге – видел-видел!.. Вот ведь судный-то стол! Что не жить: можно покупать с таких посулов и лошадей одномастных!»

Когда загремели сапоги на рундуке, никто и не подумал, что сам приказный. Когда это бывало, чтобы он по два раза в день заглядывал в приказ? А тут – как снег на голову: влетел в палату, едва успели, да и то не все, прикрыть полами посулы, да так и окостенели от непонятности такой и от страха.

– А! Посулы загребаете великие!

– Да батюшка…

– Сгинь! – рявкнул Соковнин. – Себе посулы – во весь рот, а мне даете заячьи лапки! А ну, скороспешно памятцу царю, сукины дети!

– Какую памятцу надобно? – первым опомнился стольник поместного стола.

– По твоему столу!

– Чего надобно? – кинулся стольник к ящикам со свитками.

– Чего, чего! Шевелись! – Он сам не знал, как короче объяснить требуемое, и злился от недостатка слов.

– Шевелюсь… А чего писати-то?

– Сколько есть на Устюге Великом оружного люда, вот чего!

Найти нужный свиток и сделать выписку оказалось делом нелегким. Соковнин нервничал, раздавал зуботычины, особенно досталось главному виновнику – стольнику поместного стола. Он, избитый, сидел и дрожащими руками писал сам, поскольку меньших сидельцев отправляли домой раньше, с глаз долой. Когда выписка была наконец готова, Соковнин свернул ее, по древнему обыкновению, в трубочку и побежал отдавать посланным из дворца. Однако не добежал до порога, вернулся.

– Осетра-яловца, сыры, икру – всё мне на двор! У, собака! – замахнулся он и ударил по голове написавшего памятку стольника. – Без ножа режете! Эстолько время прокопался! Истинный бог – без ножа!

Он не сдержал чина – выбежал, а не вышел на приказный двор, взобрался на лошадь и, позабыв, что он в одном кафтане поверх домашней рубахи, спросил:

– Я зван во дворец?

Стольник молча взял у него памятцу и ускакал, не сказав ни слова.

«Собака! – чуть не вырвалось у Соковнина вслед, но тут же он поник головой и горько подумал: – Опальный как прокаженный: все его обходят…»

Глава 11