Утро Московии

Они понимали друг друга: Савватей навострился в разговорном английском, несколько лет подряд сопровождая иноземцев, а Ричард Джексон за несколько недель тоже немного стал понимать русскую речь. Сегодня Савватей особенно старался: он уже получил за службу две денги от англичанина и намеревался получить еще – с этой целью он не допустил к переводу приказного толмача.

Когда они вышли на Пожар, солнце уже садилось за кремлевским холмом, правее колокольни Ивана Великого. В огромных двухэтажных рядах, заново отстроенных после разорения Москвы, уже запирались лавки. Джексон был огорчен этим, ибо, если бы он посмотрел товары и узнал цены на них, имел бы огромную пищу для раздумий до следующего утра. Однако долго он не унывал: новый огромный город, столица таинственной Руси, о которой писали много противоречивого, теперь весь расстилался перед ним.

Джексон был уверен, что ему с его знанием людской психологии, его опытом в самое короткое время легко будет осмыслить не только порядки, но и внутренние пружины жизни этой страны. Путешествие из Вологды до Ярославля и от Ярославля до Москвы через четырнадцать ям раскрыло перед ним такие картины русской жизни, разъяснило для него столько таинственного, огорчило из-за столь непривычных нравов, поразило ни с чем не сравнимыми просторами земли и порадовало такими открытиями русской души, что он уже и сейчас готов был считать себя энциклопедистом-этнографом, географом, ботаником и, конечно, экономистом.

– А известно ли русскому приставу, на какой широте находится его столица? – спросил Джексон у Савватея, а сам вышагивал в своей шляпе с пером, прямой, стремительный, жадно пожирая взглядом гостиные ряды, Кремль, церкви.

– Широта едина!

– Какая? – приостановился Джексон.

– Знамо какая – руськая! – весело отвечал Савватей. Ему можно было веселиться: толмача он отогнал, денги получил и уже дважды забегал в кабак, где смело тратил сэкономленную на ямщиках прогонную мелочь.

– Пятьдесят пять градусов десять минут – вот широта вашей столицы.

– Десять минут… Десять минут… Скоро придем, – ответил на это Савватей. – Мне ведомо, где он, Эдуарде твой, домом устроен. Летось я послан был Аптекарским приказом за ним, помню… Молва шла, что-де лекарской мудростью обихожен тот Эдуарде, потому и зван был матушку-царицу лечить. Неведомо, пустили его во палаты аль нет, а только кубок серебряный домой нес оттуда.

– Кубок?

– Кубок. Хорошо видел: я в приставах при нем был.

«А ведь есть, должно быть, своя прелесть в том, чтобы жить здесь просвещенному иноземцу, среди этих милых, наивных, несовершенных людей… Непременно обменяюсь мнением с Эдуардсом по этому поводу!»

Ричард Джексон прибавил шагу, предвкушая интересную встречу с земляком. Представлял, как он, овеянный славой смелого морехода, привнесет в эту встречу минувшие бури, туманы и сумрак малоизвестных Европе северных морей, и в то же время в голове его уже складывался лирический рассказ об этой встрече для слушателей там, в Англии… Да, он готов был считать и втайне считал себя Одиссеем XVII века. И вот сейчас, любовно вглядываясь в себя со стороны, он невольно выпрямил и без того безукоризненный торс атлета, еще подтянутее зашагал по площади перед Кремлем.

– Эй, фряга!

Обращение было знакомым. Джексон оглянулся на ходу и заметил высокого человека в русской долгополой одежде. Человек этот вытащил откуда-то из-под бороды большую связку соболей – традиционный русский сорок – и размахивал ей над головой.

Остановились.

– Давай полтораста – и разбредемся поручно! – дохнул мужик скипидарным запахом сивухи и квашеной капусты.

– Продает, – сказал Савватей Джексону, хотя тот и без перевода все понял.

– Поторгуемся, фряга, я податной! – продолжал кричать мужик, хотя этого уже не требовалось: англичанин с видом знатока ощупывал соболей. Слово «полтораста» он понял без Савватея и так же, без перевода, ответил русским, заученным еще в Устюге Великом словом:

– Дороговь, сэр…

– Ха! А ты восхотел этаку мягку рухлядь за три рубли купити? Востер ты, фряга!

Ричард Джексон повернул голову к Савватею, и тот приблизительно перевел слова мужика.

Соболя были как соболя – мягкие, с черно-огневым отливом, только казались немного коротковатыми, но поскольку все сорок штук были одного размера, то этот недостаток скрывался.

– Чего ты умыслил? Оставь затею! – негромко сказал Савватей мужику.

Детина посмотрел на пристава, потом на подходивших зевак, среди которых заалело платье стрельца, и, передумав что-то, негромко возразил:

– А ты на чужие кучи глаза не пучи!

– Несмышленого не обмани!

– Каждый своим жив! Будто не ведаешь, что плотник думает топором, а торговый человек – соболем! – Он повернулся к англичанину: – Смотри, смотри, фряга! Да не омманство тут, а для великого чину мягка рухлядь!