Утро магов

Скромный хранитель пламени знания отправился пешком в свое отдаленное аббатство… Когда он приблизился к району, в котором свирепствовал разбойник, то почувствовал, что весь дрожит от радости. Если бы вор в этот вечер случайно отдыхал, монашек уселся бы, чтобы подождать его возвращения. Потому что на этот раз он знал, что ответить на его вопрос «зачем?».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В АБСОЛЮТНО ИНОМ

ГЛАВА 1. ШУМ ПРИБОЯ БУДУЩЕГО

Во время оккупации Парижа в квартале Эколь жил старый оригинал, одевавшийся, как буржуа XVII века, не читавший ничего, кроме Сен-Симона, обедавший при свечах и игравший в кости. Он выходил из дому только к бакалейщику и булочнику, в капюшоне, закрывавшем напудренный парик, в панталонах, из-под которых виднелись чёрные чулки и башмаки с пряжками. Волнение Освобождения, стрельба, народные движения возмущали его. Ничего не понимая, но возбужденный страхом и яростью, он вышел однажды утром на свой балкон с гусиным пером в руке, с жабо, трепетавшим на ветру, и закричал страшным и сильным голосом пустынника: «Да здравствует Кобленц!» Его не поняли; видя его чудаковатость, возбужденные соседи инстинктивно чувствовали, что старичок, живущий в другом мире, связан с силами зла; его крик показался немецким, к нему поднялись, взломали дверь, его оглушили, и он умер.

В то же утро у Инвалидов обнаружили стол, тринадцать кресел, знамена, одеяния и кресты последней ассамблеи рыцарей Тевтонского ордена, неожиданно прерванной. И первый танк армии Леклерка, прошедший через Орлеанские ворота, — окончательный признак германского поражения. Его вел Анри Ратенау — дядя которого, Вальтер, был первой жертвой нацизма.

В этот час совсем юный капитан, участник Сопротивления, пришедший захватить префектуру, велел набросать соломы на ковры большого кабинета и составить винтовки в козлы, чтобы почувствовать себя живущим в образах первой прочитанной им книги по истории.

Так цивилизация в определенный исторический момент, как человек, находящийся во власти величайшего волнения, вновь пережила тысячи отдельных мгновений своего прошлого, непонятно почему избранных и, по-видимому, в столь же непонятной последовательности.

Жироду рассказывал, что, уснув на секунду в амбразуре траншеи, ожидая часа, когда он должен был идти сменить товарища, убитого в разведке, он был разбужен покалываниями в лицо: ветер распахнул одежду мертвеца, раскрыл его бумажник и развеял его визитные карточки, уголки которых ударились о щеки писателя. В это утро освобождения Парижа визитные карточки эмигрантов Кобленца, революционных студентов 1850 года, великих мыслителей — немецких евреев и братьев-рыцарей-крестоносцев — летали по ветру, далеко разносившему стоны и Марсельезу.

* * *

Если потрясти корзинку с шариками, на поверхности все шарики окажутся в беспорядке, вернее — в порядке, зависимом от трения, контроль над которым бесконечно сложен, — но такой порядок позволит нам увидеть бесчисленные странные встречи, которые Юнг назвал многозначительными совпадениями. Великое изречение Жака Рижье может быть применено к цивилизациям и к их историческим моментам: «С человеком случается не то, что он заслуживает, а то, что на него похоже». Школьная тетрадь Наполеона заканчивается такими словами: «… Святая Елена, маленький остров».

Очень жаль, что суждения историка о переписи и об исследовании многозначительных совпадений недостойны его науки, — а ведь эти встречи имеют смысл и неожиданно приоткрывают дверь в другую плоскость Вселенной, где время не имеет линейного характера. Его наука отстала от науки вообще, которая в изучении человека и материи демонстрирует нам всё уменьшающееся расстояние между прошлым, настоящим и будущим. Всё более тонкие ограды отделяют нас в саду судьбы от сохранившегося «вчера» и от вполне сформировавшегося «завтра». Наша жизнь, как говорит Ален, «открыта в широкие пространства».

* * *

Есть маленький цветок «саксифраго», исключительно хрупкий и красивый. Его иначе называют «отчаянием художника». Но он уже не приводит в отчаяние ни одного художника с тех пор, как фотография и многие другие открытия освободили живопись от забот о внешнем сходстве. Художник сегодня уже не усаживается перед букетом, как он это делал прежде. Его глаза видят иное, совсем не букет, его модель служит для него предлогом для самовыражения посредством расцвеченной поверхности, выражения действительности, скрытой от глаз профанов. Он пытается вырвать у творения его тайну. Прежде он удовлетворился бы воспроизведением того, что видит непосвященный, скользя по всему небрежным отсутствующим взглядом. Он удовлетворился бы воспроизведением успокаивающей видимости и некоторым образом участвовал бы в общем обмене мнениями относительно внешних признаков действительности. Похоже, как историк, так и художник вовсе не эволюционировали в течение этого полувека, и наша история фальшива — как фальшивы были бы женская грудь, кошечка или букет под кистью, застывшей на принципах 1890 года.