Утро без рассвета. Сахалин

Та пришла под вечер. Увидев накрытый стол, изумилась. Так пышно ее давно не встречали. И, вскоре, захмелев, запела дребезжащим голосом по куплету из песни, все на один мотив. Мужики подсадили к ней под бок задумавшегося Володьку, и, пока баба пела, закрыв глаза, все потихоньку ушли из комнаты. Фроська и не заметила. Закончив песню, она обняла, одной рукой пустоту, второю — Вовку за шею. И, притянув его к себе, поцеловала звонко, слюняво. Спьяну не разобрав кого и куда целует.

Вовка тоже не понял, что происходит. Почему и зачем это чьи-то руки гладят его, обнимают.

Фроська, оглядевшись, поняла, что она осталась один на один с мужчиной. Других нет. Ушли. Значит, он им так велел. Чтоб не мешали. Молодец. И предусмотрительно закрыв дверь на крючок, стала раздеваться.

Вовка не реагировал. И, поняв по своему, что перебрал мужик, Фроська решила позаботиться обо всем сама.

Вовка не сразу понял кто и зачем его раздевает. Чьи руки, такие нахальные, бродят по его, плечам, спине. Кто целует его, покусывая губы, тормоша требовательно, настырно.

Он хотел встать. Но нет… Его удержали. Он хотел оттолкнуть и вдруг ощутил рукой грудь. Женщина! Пришла сама!

— А! Так это ты? — рассмеялся он во весь голос. И прежнее, сжигающее желание проснулось в нем. Он мучил ее и наслаждался. Он мял ее и не давал сомкнуть глаз до самого утра. И лишь когда рассвет заглянул в комнату, он увидел, что это не та, из прежней его жизни, а совсем чужая, незнакомая женщина…

А Фроська, устыдившись утра, поспешно одевалась. И, оглянувшись у двери на растерявшегося Володьку, сказала:

— Захочешь увидеться — приходи! — и сдернула с двери крючок.

Вечером мужики подтолкнули поселенца к ее двери. И все повторилось сначала. Так продолжалось неделю. Мужики внимательно наблюдали за Вовкой.

День ото дня подмечали перемены. Вовка стал живее. Охотнее работал. Ел жадно. Стал прислушиваться к разговорам. В глазах его пробудилась жизнь. Но временами он все еще становился прежним. И грузчики решили не отступать от задуманного.

Но теперь Вовку не подводили к двери. Чуть заканчивалась работа, он сам бежал к Фроське. И та ждала.

Прошел месяц. Вовка теперь не заговаривался. Вступал в разговоры. Научился смеяться. Даже спорил иногда. И грузчики радовались. Ожил мужик. Может нормальным станет. Таким, как все.

К концу года поселенец совсем поправился. Расправил плечи. Стал следить за собой. Узнав, что у него появились сбережения — немало обрадовался и купил себе все необходимое из одежды. Стал помогать мужикам по дому. Лишь иногда, но теперь уже совсем редко, встанет у окна, задумается, молчит долго. О чем он думал — никто не знал.

О себе Журавлев никому ничего не говорил по-прежнему.

Работая целый день без отдыхов и перекуров, грузчики после работы шли в баню. Потом, выпив по бокалу пива, — в столовую. А дальше — кто в кино, кто спать. И только у Журавлева маршрут был один. Его не останавливали, не говорили, что хватит. Знали, всему свое время, и ждали.

Начальник погрузочно-разгрузочного участка заметил перемену с поселенцем. Не прошла она незамеченной и для работников милиции, что, заходя в барак, не заставали в комнате Володьку. А встречая в порту, видели, как изменился человек.

Раньше он не избегал, но и не искал встреч с милицией. Теперь же, заметив их приближение, старался свернуть за первый же угол. Когда его окликали, делал вид, что не слышит. От ответов научился уклоняться.

— Где ты бываешь по ночам? — спросили его.

— Дома.

— Где именно?

— В Ногликах, — отворачивался Вовка.

— Уж не женился ли?

Поселенец молчал.

— Отмечаться надо. Не забывай.

— Хорошо. Буду помнить, — бурчал поселенец и старался ускользнуть подальше от глаз милиции.

Потом он с опаской озирался на грузчиков. Но те молчали.

Дни шли. Вот и зима прошла. Вовка теперь научился и выпивать с мужиками. Понемногу. Но их и это радовало. Но, как и прежде, не любил, когда к нему обращались с расспросами. А жизнь в Ноглинках не давала других развлечений и люди жили, как могли.

Сам не зная почему, потянулся Вовка к бригадиру. Может потому, что лицом напоминал он ему Емелъяныча. Улыбка бригадира — простодушная, мягкая, располагала к нему людей. А железные, не знавшие усталости плечи, руки, спина— вызывали уважение.

Бригадир был человеком общительным. Мог говорить с любым и обо всем. Сам он отбывал наказание в Магадане, потом поселение на Сахалине. Здесь и остался. Давно это было. За что сидел? За поножовщину. По пьянке беда случилась. Но и теперь человек помнил. Норму свою не перебирал. Больше стакана ни в одной компании, ни по каким праздникам не пил. Один раз оступился и зарекся на всю жизнь.

— А ты-то как угодил? — спросил Вовку.

— Как все.

— Тоже по пьянке?

— Нет. По трезвой.

— Ума не было?

— Хуже, — отвернулся Вовка.

— Всякое бывает. Главное, теперь жить надо по-человечески. Тогда и пережитое забывать станешь.

— Хотел. Да не получилось.

— Отчего же?

— Обокрали.

— Вор у вора дубинку украл?

— Если бы дубинку!

— Ты не тушуйся, Вовка! Жив ты, это главное! Все остальное придет, — хлопал поселенца по плечу бригадир.