Утренний Всадник

Светловой поднял глаза к небу. А Смеяна тем временем смотрела ему в лицо. Он был все так же красив, каждый взгляд на него дарил ей острое чувство восторга, но радость была отравлена тревогой. Смеяна не могла не замечать пугающих перемен в нем: черты его лица заострились, румянец исчез, в глазах поселилась грусть. Таким он был в день приезда, таким оставался и сейчас. Он уже не был тем Ярилой, которого Смеяна увидела на ржаном поле и полюбила как живое воплощение всего самого прекрасного, что только есть в земном мире. В нем поселилась осень, его молодая красота и удаль поблекли, увяли и съежились вместе со всей природой. Смеяна не смела прямо расспрашивать его о причине тоски, но видела, что он несчастлив, и от этого ей хотелось плакать. Она так хотела сделать что-нибудь, помочь ему, если бы только знать, в чем его беда. Как в песне поется: что же ты, заря моя зоренька, скоро рано да потухать стала, прежде заката да красна солнышка, прежде восхода да светла месяца?

– Какой сегодня день? – вдруг спросил Светловой.

– Новолуние сегодня, – ответила Смеяна. – Ночь будет темная, зато все, что после нее начнется, расти будет на счастье. У нас в роду две свадьбы готовят – на новом месяце хорошо жениться.

– Значит, мне будет срок за княжной ехать.

Светловой никогда не называл дочь Скородума ни по имени, ни своей невестой, а говорил о ней просто – княжна. И старался упоминать о ней пореже.

– Как – уже пора? – ахнула Смеяна.

Она тоже старалась не думать о скорой свадьбе Светловоя, гнала прочь всякую мысль о ней как о неизбежном несчастье и для него, и для себя.

Светловой молча кивнул. Ветер вдруг задул как-то резче и холоднее, Смеяна внезапно замерзла в своем рысьем полушубке и зябко обхватила себя руками за плечи, словно это могло спрятать ее от злой судьбы.

– Да ты вся дрожишь! – сказал Светловой, с участием глядя на нее. – Поди в хоромы, погрейся.

Смеяна мотнула головой – она не хотела идти без него. Тогда Светловой взял ее за руку и сам повел к светлому крыльцу недостроенных княжеских хором. Он привык к ней, как к родной сестре, а собственное несчастье заставляло его еще острее и живее жалеть других во всех горестях, которые судьба так щедро рассыпала на человеческом пути. Весь мир был болен осенью, увяданием и тоской, как был ими болен он сам, и Светловою казалось, что весь род человеческий разделяет с ним эту тоску и горечь. Как же не любить и не жалеть сирот, покинутых теплом и светом во власти жестокой зимы?

В новых, пахнущих свежим деревом палатах и горницах уже можно было жить, только печи еще не были готовы, и огонь разводили в наскоро сложенных очагах на полу. В гриднице пахло свежим деревом, мелкие щепки и всякий древесный сор валялись по углам, из щелей между бревнами торчали беловатые, с зеленью, пряди высушенного болотного мха. Вдоль стен и вокруг очага лежали навалом охапки сена, покрытые плащами и шкурами, – лежанки отроков. Лавки еще не были сколочены, возле очага в беспорядке стояли горшки, лежала пара железных котлов. Из-за светлых стен гридница казалась очень просторной и пустой.

Светловой посадил Смеяну возле очага.

– Поди скажи людям – пусть по огнищам идут, – велел он городнику. – Хватит на сегодня. Завтра, на новом месяце, веселее дело пойдет.

Городник открыл было рот, собираясь возразить, но с последним доводом согласился и вышел. В гридницу стали по одному заходить отроки, вытирая руки, потряхивая мокрыми после умывания волосами, садились к огню. Почти всем им было веселее работать, чем сидеть без дела в ожидании будущих дрёмических набегов. Увидев Смеяну, все улыбались ей, бросали несколько приветливых слов. Смеяне было хорошо здесь, как будто все они были ее братья, и домой на огнище не хотелось. Наверняка там опять сбежались женихи, и каждый, чтоб их кикимора всю ночь щекотала, припас за пазухой веретено. И каждый норовит сунуть ей это веретено в руки, чтобы на весь вечер приковать ее к прялке. А потом понесет это веретено домой, и там чужие бабки и тетки будут тянуть, теребить, нюхать и жевать нитку, проверяя, хорошо ли прядет будущая невестка и стоит ли брать такую в род. Матушка Макошь! Смеяна вздохнула и поморщилась, словно раскусила кислющую клюквину. Все это – посиделки, прялки, женихи, сговор, свадьба, чужой род, бесконечная возня по хозяйству – для нее были хуже Навьего Подземелья.

Из сеней вошел Миломир, присел возле очага, протянул ладони к огню.

– Хорошо греет батюшка-домовой! – Повернув голову к Смеяне, Миломир подмигнул ей на очаг. – Хоть он у нас и молодой, а спорый!

– Нам сюда такого и надобно! – сказал Кремень. – Глазастого, на ухо вострого, проворного!

– А все же как-то… – Смеяна оглядела светлые и пустые стены и зябко повела плечами. – Пока дом нагреется, дымом пропахнет, пока домовой в полную силу войдет – много лет надо.

– Да где же старого взять? Старые домовые по своим углам сидят, а у нас дом новый – и хозяин новый.

– Есть одно средство, – ухмыляясь, сказал Кремень и подмигнул Смеяне. – Скажи, девица, – если ты в новый дом замуж пойдешь, чуры твои прилетят тебя проведать?