Утраченный мир

В вашей книге вы от начала до конца остаетесь в рамках детектива, но по некоторым страницам чувствуется, что при известном усилии вы могли бы написать серьезное литературное произведение. Так или иначе, вы великодушно помогаете беднягам вроде меня коротать бессонные ночи, а это уже немало.

Мне кажется, в описаниях сомнительной среды, в которой подвизается ваш герой, вы использовали собственный опыт. Взять хотя бы самоубийцу-адвоката, который носит костюмы только двух разновидностей темно-синие или из серой фланели - и принимает своих клиентов, лежа на диване... Я не знал, что эти мои свойства произвели на вас такое впечатление. Впрочем, я уподобляюсь большинству тех, кому в жизни довелось водить знакомство с писателем: все они потом самонадеянно воображают, будто узнали себя в его книгах. Вам, наверно, неинтересно - и даже неприятно - услышать от меня новости о Париже и о лицах, с которыми вы общались здесь до того, как стали Эмброузом Гайзом. Не тревожьтесь: все те люди, что были свидетелями ваших первых шагов в жизни, мало-помалу исчезнут. Вы знали их в пору, когда сами были еще очень молоды, а для них уже настал час заката.

Я еще не решил покончить счеты с жизнью, как адвокат в вашем романе, но, если мне придет такая охота, я сообщу вам первому.

А пока я желаю Эмброузу Гайзу всевозможных успехов и счастья.

Рокруа".

Но он мне ни о чем не сообщил. Пять лет спустя в Лондоне, в книжном магазине неподалеку от Монпелье-сквер, где обычно я не мог удержаться, чтобы не пробежать хотя бы мельком французские журналы, я прочел в вечерней газете статью, которую теперь обнаружил в конверте с письмом:

"Бывший адвокат парижского суда, г-н Даниэль де Рокруа, вчера вечером покончил с собой в своей парижской квартире. Г-н Даниэль де Рокруа начал юридическую карьеру перед войной в Париже, потом руководил стажировкой молодых адвокатов. Известный специалист по гражданскому праву, он выступал в крупных процессах: в 1969 г. г-н де Рокруа был на три месяца исключен из парижской коллегии адвокатов по обвинению в превышении профессиональных полномочий. На это решение совета корпорации г-н де Рокруа ответил письмом, где объявил о своем намерении выйти в отставку в таких выражениях, что постановление о временном его исключении из сословия было заменено исключением навсегда.

В 50-е годы Даниэль де Рокруа пользовался репутацией "богемы в адвокатуре", он любил ночную жизнь и вращался в весьма разношерстном кругу".

Я вышел из отеля рано утром. Было уже не так душно, как накануне, и под аркадами по пути к площади Согласия я ощутил ласковое дуновение ветерка. Я постоял, разглядывая пустынную площадь, безлюдные Елисейские поля. Немного погодя я увидел белое пятно, двигавшееся по середине авеню, - это был велосипедист. В теннисном костюме, он ехал, отпустив руль. Не замечая меня, он пересек площадь и скрылся на набережной по ту сторону моста. Он и я - мы были двумя последними обитателями этого города.

Через приоткрытую калитку я проскользнул в сад Тюильри и, сев на скамейку у центральной аллеи, стал ждать, чтобы совсем рассвело. Ни души. Одни статуи. И ни звука - только журчит вода в фонтане и чирикают птицы в листве каштанов над моей головой. В глубине из знойного марева выступает зеленый деревянный киоск, в детстве я покупал там сласти, теперь он закрыт, быть может, навсегда.

Я невольно подумал о Даниэле де Рокруа. Я не ответил на его письмо таким далеким уже в ту пору казалось мне все, что составляло когда-то мою парижскую жизнь. Я не хотел вспоминать об этой жизни, о людях, которых прежде знал. Даже смерть Рокруа оставила меня равнодушным. А теперь, с пятилетним опозданием, она вдруг вызвала во мне боль и сожаление о чем-то, что так и осталось без ответа. Рокруа, без сомнения, был единственным, кто мог пролить свет на некоторые туманные обстоятельства. Почему я не задал ему в свое время вопросов, которые непрерывно задавал самому себе?

Садовник водрузил посреди лужайки поливальную вертушку: чернокожий садовник в рубашке хаки и в синих холщовых штанах. Он включил вертушку, она поворачивалась слева направо, орошая лужайку, а потом, нервно дернувшись, возвращалась к исходной точке.

Садовнику было лет шестьдесят; серебристые волосы составляли резкий контраст с черной кожей. Чем дольше я на него смотрел, тем больше крепла моя уверенность в том, что это тот самый человек, которого я запомнил: садовник, тоже чернокожий, подстригал лужайку там, справа, у первого большого фонтана, если войти в сад Тюильри с авеню Генерала Лемонье. Было это однажды утром в годы моего детства, в саду, пустынном и залитом солнцем, как нынче. Я слышал стрекотанье катка, чувствовал запах травы. Сохранился ли еще по ту сторону центральной аллеи зеленый ковер тенистой части сада, где деревья высятся строевой громадой? А бронзовый лев? А деревянные кони? А бюст Вальдека-Руссо под портиком? А выкрашенные в зеленый цвет весы у входа на террасу, нависшую над Сеной?