Утонувший в кладезе

Тут его, однако, ждало разочарование. Быстро выяснилось, что если злоба представляет собой некую субстанцию, на которую можно воздействовать физически, то несчастье оказалось неуловимым. Похоже, оно складывалось из многих составляющих: то невозможности увидеть далекого и желанного, то — увидев его, наконец! — из невозможности поговорить, а все-таки поговорив, — из невозможности коснуться; и била несчастную нервная дрожь, и бросало в жар да в холод; и всякий раз, достигнув очередной ступени несчастья, жившего в девичьих душах, Свет обнаруживал новую, очередную ступень… Какая из них была фундаментом, он не знал, а чтобы вычистить все, не хватало сил. К тому же, он быстро начал подозревать, что вычистив все ступени несчастья, он попросту лишит вычищаемых жизни…

А потом он обнаружил еще одну паутинку-ниточку, она уходила во мрак, столь плотный и далекий, что Свет, коснувшись ее, испугался. Ему показалось, будто тот, к кому идет паутинка, только и ждет, чтобы явиться сюда и начать терзать Света. Как паук муху…

Наверное, поэтому Свет и потянулся к оному пауку — в конце концов, сколь можно бояться!

В спальне кашлянули.

Свет поднял голову:

— Кто здесь?

Ему не ответили, но паутина стала растворяться во мраке, а потом стал растворяться непонятно в чем и сам мрак. Словно чернила разводили молоком — по капле, по капле…

— Забава, это вы? Идите сюда…

Послышались легкие шаги. На кровать присели.

Мрак стремительно исчезал — молоко хлынуло в чернила струей.

Теплая ладонь коснулась его чела, и от прикосновения этого повеяло родным и близким, казалось бы, давно забытым, но вот воскресшим сейчас, словно и не было позади многих и многих лет.

— Мам-ма!!!

— Да, мой хороший…

— Мама. — Он отшатнулся к стене. — Как вы сюда попали? Ведь вы… — Слово «умерли» застряло в горле, и получился какой-то полухрип-полувсхлип.

Теплая ладонь нашла его ланиту. Мрак исчез окончательно и бесповоротно.

Она сидела с краю, такая знакомая и такая молодая. Совсем не та старуха, что он видел на похоронах… Сиренево-черное платье, но не то, что носила Снежана, а давно забытое, мягкое, домашнее, прикосновение к которому родило ощущения уюта и защищенности. И никаких косичек-хвостиков…

— Как я могла сюда не попасть, мой хороший? Ведь моему сыну плохо!

Знакомая ладонь легла на затылок. Лицо Света ткнулось в теплое и мягкое. И слезы брызнули из глаз. Нет, ничто не было забыто…

— Да, мама, мне плохо… мне ужасно… мне невыносимо…

Слова рвались из души, но рыдания не пускали их.

Она отпустила его голову:

— Поплачьте, сыне, поплачьте. Слезы смывают не только грязь…

И он плакал.

А когда выплакался, она мягко проговорила:

— Что случилось, сыне? Почему вы позвали меня?

— Но я не… — Свет оборвал себя. Раз она говорит — позвал, значит так и есть. — Я не ведаю, мама… Происходит что-то странное. Кажись, я начинаю сомневаться в том, чему меня учили. Кажись, волшебство совсем не такое, каким я себе его представлял. Или я навоображал себе невесть чего, или против меня действуют силы, которые сродни богам.

— Боги милосердны, сыне. Даже когда они допускают жестокость, ими движет допрежь всего милосердие.

Он был не согласен с нею, но резко возражать не стал. Странно, однако мысль о милосердии богов слегка согрела душу.

— Хорошо, — мягко сказал он. — Но буде против меня действуют не боги, а люди, то силы свои они все равно получили от богов. А если взять Перуна…

— Перун тоже милосерден, сыне. К тем, кто погиб на войне…

— От такого милосердия мне ни жарко ни холодно… Впрочем, о чем это я?

Теплая ладонь вновь коснулась его ланиты, утерла слезы.

— Сыне, сыне… Мне кажется, вы обманываете себя. По-моему, сейчас вас волнуют вовсе не волшебство и боги, а нечто совсем другое. Очень важное. Вы же пытаетесь уйти от него, и заняться более легкими вопросами…

— Но разве может быть что-то важнее дела, которому посвятил всю жизнь?

— Может! Человек, которому собираешься посвятить всю жизнь!

— Мама! Я не намерен этого делать… Как можно посвятить жизнь человеку? Я волшебник и не собираюсь рисковать своим Талантом. Один раз у меня это прошло… Но похоже только потому, что я воспринимаю любовь с женщиной как физические упражнения. Иначе Семаргл давно лишил бы меня Таланта!

Она улыбнулась:

— Талант и существует для того, чтобы им рисковать… Знаете, сыне, по-моему, вы слишком легко жили все эти годы. Все ваши проблемы касались вас одного. Или вас и таких, как вы… Но есть в мире и другие люди. Те, кто не только ненавидит, но допрежь всего любит. Те, кто не столь уверен в себе, сколь вы. Те, кто присно вынужден жить рядом со страхом, зато находит в себе силы победить оный страх.

— Но… — сказал Свет. И замолк.

Она говорила странные вещи, о которых он ввек не задумывался, но получалось, что она попадала в самую точку. Именно так он и жил — без любви, но с ненавистью; с уверенностью, но без нерешительности, без страха… Но и без смелости, ибо все познается в сравнении. Ибо не зря боги все в подлунной поделили пополам и всему дали пару. Мраку — свет, силе — слабость, глупости — ум… А мужчине — женщину. Или женщине — мужчину, кому как нравится…