Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Я повел ее в паб на Ред-Лайон-стрит и познакомил с Дядюшкой Пенни. Почти каждый вечер он сидел на углу, неподалеку от бара. Ты давал ему несколько пенни, он их глотал и разрешал тебе приложить ухо к его животу, чтобы послушать, как монетки звенят внутри. В удачные вечера он собирал по три или даже четыре шиллинга – то есть, на вечернее пиво хватало с лихвой. Теперь его нет. Наверное, погиб во время одной из немецких бомбежек.

* Право сеньора, права первой ночи (фр.)

Дождь так и шел, и мы снова тесно прижались друг к другу под одним зонтом, и на этот раз Кэролайн разрешила мне поцеловать ее в губы. «Каждый поцелуй – это победа над отвращением», как сказал мне Лари Даррелл спустя несколько лет, когда мы с ним жаловались друг другу на свое невезение с женщинами. Но тогда, в 1936-см году, я вдруг испытал что-то похожее на анти-прозрение. Я целовал Кэролайн под зонтом, и внезапно мир вышел из фокуса, расплылся. Ее глаза стали, словно медузы в окружении черных ресничек, а между медузами поднялся маленький бугорок, или это был клюв, а под клювом открылось ненасытное алое отверстие с шевелящимися краями. Через мгновение все прошло, восприятие мира поправилось, и Кэролайн была самой красивой женщиной на свете. Для меня были не новы подобные расстройства зрения. Кеннет Кларк учил нас видеть обнаженное тело как наиболее близкую к богу форму, но у меня часто случались такие моменты, когда я просто не мог воспринять обнаженное тело как тело, лишенное одежды и всех культурных напластований: я видел всего лишь разветвленный корень мандрагоры, который истошно кричит, когда его вырывают из грязной земли.

Кэролайн ничего не сказала по поводу моей эрекции, хотя я так недвусмысленно к ней прижимался, что она не могла ничего не заметить. Наконец, она отстранилась.

Я спросил:

– Когда мы увидимся снова?

– Уже скоро, милый. Я приду на сеанс в субботу.

Милый! Еще никто не называл меня милым. Слово наводило на мысли о большой дружной семье, собравшейся вечером у камина, когда все слушают радио и пьют «Овалтин». В слове «милый» было что-то от frisson*. Я повторял его про себя вновь и вновь, всю дорогу до дома. И вожделение, угнездившееся между ног, отдавалось клокочущей болью при каждом шаге.

Из нашего братства Кэролайн уже знала Оливера и Монику, а следующим был Маккеллар – нет, если быть совсем точным, Маккеллар был первым. С ним она «познакомилась» еще до меня. Как бы там ни было, в следующую субботу, когда я пытался придумать, как лучше расположить тени и блики на окрашенных под кожу туфлях Кэролайн на портрете, а сама Кэролайн увлеченно рассказывала про свою кошку, дверь неожиданно распахнулась, и танцующей походкой вошел Маккеллар с большой сумкой в одной рукой и стопкой журналов «Большой мир» – в другой.

* Дрожь (фр). Здесь – чувственный трепет.

Он узнал Кэролайн и ужасно обрадовался.

– Кого я вижу?! Это же та самая юная барышня из борделя… э… то есть, из паба.

Он бросил сумку с журналами на пол и принялся кружиться по комнате, выговаривая нараспев:

– Теперь ты в хороших руках. Я свободен, свободен! Моя благодарность не знает границ.

Потом он запыхался и замер на месте. Он смотрел на нас с запредельно довольным и благостным видом и рассеянно поглаживал свои усы.

– Я учил своего юного друга Каспара, что к женщинам следует относиться почтительно, с уважением. Надеюсь, у вас нет претензий на этот счет?

Кэролайн покачала головой. Если Оливер при первой встрече заставил ее понервничать, то Маккеллар очаровал ее сразу, это было заметно невооруженным глазом.

– А вы кто? Вы ведь не папа Каспара, правда?

– Я Маккеллар. – Он помолчал и добавил, как потустороннее эхо Оливера Зорга на прошлой неделе: – Я писатель, но неизвестный писатель. Собственно, мы за это и боремся, чтобы оставаться в безвестности.

– Как Оливер?

– А, так вы уже познакомились с Оливером?! Нет, я совсем не как он. Куда мне до Оливера! Он такой умный, такой поэтичный. Многие отрывки из Оливера я знаю практически наизусть. – Маккеллар закрыл глаза и принялся декламировать: – Сизеносые мандрилы играют на флейтах, сопровождая викариев, которые каждодневно прессуют свои одеяния в формы пик, треф, бубен и червей, выражая тем самым презрение директорам крупных железнодорожных кампаний, их чопорным супругам и бледным отпрыскам, страдающим були-мией. О, Марди-Гра! О, Пентонвиль! О, Дева Мария! Что стало с оправленным в сталь леопардом, кто обходил на своих пламенеющих лапах, сотканных из огня, безбрежные угодья перекрестков, вокзалов и бань, и одаривал купальщиков радужными переливами своего ослепительного дыхания…