Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

По возвращении из Мюнхена моя служба в КВХ – «временная и без права на пенсию» – закончилась. И если мы говорили о том, что к 1945-ому году нацистское искусство отжило свое, то же самое можно было бы сказать и о сюрреализме. Сюрреализм вышел из употребления. Во время войны министерство информации и КВХ ставили перед художниками чисто репрезентативные задачи – искусство должно было документировать и пропагандировать, – а после войны галерейщики все как один увлеклись абстрактной живописью, тогда-то «Серапионовы братья» всерьез собирались покорить пространство и время, но теперь эти возвышенные устремления казались не более чем эксцентричной причудой – наряду с ма-джонгом, линди-хопом и прочими модными штучками, ныне благополучно забытым, хотя в свое время все поголовно сходили по ним с ума. Несколько моих картин вошли в экспозицию маленькой выставки «Многообразие сюрреализма» в галерее Аркада вместе с работами Макса Эрнста, Мэна Рэя, Магритта, Пикассо и Танги, но ни одна из них не продалась. Я был в отчаянном положении. Чтобы не умереть с голоду, я брался за любую работу, которую мне предлагали. Время от времени меня приглашали на «Ealing Studios» писать «интерьеры», но даже когда там не было работы, я все равно приходил на студию, потому что там было тепло. Изредка мне перепадали заказы от Королевской геральдической палаты. Я раскрашивал для них гербы. Плюс к тому я подрабатывал маляром, а в особенно суровую зиму 1946-47 годов устроился «призраком» на почту и один день в неделю отвечал на письма детишек, адресованные, как правило, Деду-Мо-розу, но также и Шерлоку Холмсу, Чарльзу Диккенсу и Зубной Фее.

Когда у меня были деньги на кисти и краски, я писал Кэролайн, изливая на холсты свою одержимость. Я создал целую серию портретов Кэролайн, какой она представлялась мне в воображении: Кэролайн в тридцать лет, в сорок, в пятьдесят… Даже в пятьдесят она по-прежнему была привлекательной женщиной, пусть и немного поблекшей. Однако на последнем портрете, Кэролайн в девяносто, где я изобразил ее стоящей за спиной у художника, который усиленно трудится за мольбертом (художником, разумеется, был я), она стала похожей на труп, поднятый из могилы. Седой пух волос уже с трудом прикрывал бледный череп; из-под ссохшейся кожи в многочисленных старческих пятнах выпирали кости, угрожая проткнуть эту хрупкую оболочку, натянутую на грани разрыва; на подбородке наметилась похожая на дымку белая борода. Также я возобновил работу над своим главным циклом картин. Из книжных полок в «Букинистическом магазинчике № 32» росли настоящие человеческие руки, которые держали раскрытые книги и указывали на особенно интересные иллюстрации, завлекая женщин-покупательниц.

Клайв «сосватал» несколько моих картин своим состоятельным друзьям. Он, кстати, ни капельки не изменился. Они с Салли переехали из Уокина в Чертей – в большой дом с бассейном, кортом для сквоша и лужайкой с павлинами. После войны Клайв вернулся в свою компанию и вновь занялся посредничеством. Его интересы по-прежнему не знали границ. Теперь он учил сербский язык и бродил по лесам в поисках редких птичьих яиц. Он также увлекся комическими опереттами Гилберта и Салливана, и мне пришлось выслушать пространную лекцию об их гениальных творениях, сопровождавшуюся прослушиванием на граммофоне избранных фрагментов из оных творений. От его пламенных музыковедческих рассуждений веяло неизбывным отчаянием. Он говорил взахлеб, не давая мне вставить ни слова, как будто боялся, что если я заговорю, то непременно скажу что-нибудь нехорошее про его новых кумиров. С Салли мы виделись редко, но очень скоро я сделал вывод, что она крутит роман с кем-то из соседей.

Кроме Клайва и Салли, я общался лишь с Роландом и Ли Пенроузами. Ли, которая в качестве военного фотокорреспондента освещала деятельность американских войск на территории Германии, сделала целую серию фотографий освобожденного Бухенвальда – по-настоящему сильных снимков, проникнутых гневом и горечью (тогда как мои впечатления от Бельзена были исполнены ужаса и угнетающей темной тоски). От Пенроузов я узнал, что Поль и Нюш Элюары пережили войну, хотя Нюш едва не погибла от истощения.

Постепенно мое положение как художника начало выправляться. Вдохновившись заказами от Геральдической палаты, я придумал и нарисовал сюрреалистические гербы для маркиза де Сада, Захер-Мазоха, Бодлера, Де Квинси, графа Калиостро, Льюиса Кэрролла, Сакко и Ванцетти. Как ни странно, но эта серия пользовалась популярностью – может быть, из-за того, что после войны у людей наступило похмелье после массового помешательства на армейских знаменах и знаках различия. В галерее «Дедал» устроили отдельную выставку моих геральдических опусов. Сэр Альфред Маннингс, президент Королевской Академии, побывавший на вставке, назвал эти работы «мерзкой мазней» и «оскорблением всех приличий». А владелец галереи сказал, что ругательный отзыв от Маннингса – это «счастливый билет» и «беспроигрышный вариант, наподобие солидного счета в хорошем, надежном банке», и так оно и оказалось.