Утятинский летописец

– А вот медицинский протокол, – спросил Шилов. –  Врач Зильбер, занимавшийся осмотром трупа, констатировал, что причиной смерти стало сдавление в паху. Как же это согласуется с окончательным выводом о самоубийстве?

Дородный становой пристав, вытирая пот со лба и обширной лысины, сказал:

– Вердикт врача не стали подвергать огласке по этическим причинам.

– Не подвергли огласке – это правильно… но как могли вывод такой сделать?

– Но ведь есть еще медицинский протокол, подписанный врачом Зайончковским.

– Очень пространный протокол. Из него губернские врачи никакого вывода сделать не могли. Ну, полно, Илья Пантелеевич. Я ведь ни в чем вас не подозреваю. Михаил Васильевич, вероятно, высказывал вам какие-то соображения?

– Михаил Васильевич… он сломлен. После смерти сына он еще держался. Но когда случилось это ужасное событие… вы слышали?

– Что-то слышал, но даже не осмелился бы повторить. Сказки какие-то.

– То-то и есть, что страшные сказки у нас наяву свершаются. Архангельский собор у нас сгорел, как хворост, – становой пристав перекрестился. Вслед за ним перекрестился и Шилов. – Вспыхнул от грозы и сгорел. И гроб с телом сына его…

– А какова причина, что его в городе отпевали? В Конь-Васильевке, известно же, монастырь богатый с тремя храмами. И местный приход.

– Не могу даже предполагать. Но такова воля семьи.

– А почему тогда не в Петропавловском? Собор едва ли не самый благолепный не только в уезде, но и во всей губернии.

– Полагаю я, что дело в необыкновенной привязанности покойного к храму сему. Известно, как Василий Михайлович всякими древностями интересовался. Крестьянам объявил, что за всякую найденную древность будет вознаграждение. И в газеты отписывал о давних временах. Недаром в местном обществе звали его «Утятинский летописец». А холм кладбищенский он неоднократно обходил. Утверждал, что пустоты там имеются и, возможно, разбойничьи сокровища хранятся.

– Вон оно что. Сказано в Священном Писании: «Не собирайте сокровищ на земле…» Стало быть, и под землей негоже. Что же, следствие приказано возобновить. Мне нужно побеседовать с врачами, выехать на место преступления. Как найти мне господ Зильбера и Зайончковского?

– Э-э… Господин Зайончковский, насколько я знаю, в настоящий момент в Конь-Васильевке, Михаила Васильевича пользует. А Григорий Акимович, надо думать, на месте. Прикажете вызвать?

– Как вы сказали? Григорий Акимович? А лет ему, должно быть, тридцать пять… тридцать семь?

– Точно так-с. Знакомый?

– Наверное. Сослуживец мой Аким Зильбер, тогда унтер-офицер, спас мою жизнь в 25-м году под Амираджиюртом, за что представлен был к Георгию.  Помню супругу его Марью Семеновну и старшего сына Гришеньку. Младший, помню, был, но как звали…  С тех пор нам видеться не довелось, но слыхал, что он до капитана дослужился, а сыновья его в Дерпте обучались.

– Да-с. Матушка Григория Акимовича, царствие ей небесное, здешняя уроженка, Ветошникова в девичестве.  От деда ему и домик перешел.

– Вот вы и укажите мне адрес этого домика. А я своего знакомца навещу.

– Так если я вам более не нужен, то по делам отправлюсь. Меня в Чепулинском волостном управлении ждут. И вас к дому Григория Акимовича подвезу.

Дрожки мягко катились по пыльной улице.  На углу остановились у палисадника перед каменным домом на высоком фундаменте.

– Вот-с домовладение господина Зильбера. Два дома и флигель. Сам хозяин в этом деревянном доме проживает. А каменный сдавал. Но как военные в том годе нас оставили, с квартирантами затруднительно.

Хозяин и гость сидели за обеденным столом. Уже перебрали всех общих знакомых. Наконец, приступили к делу.

– Стало быть, Григорий Акимович, вы самоубийство исключаете? А как же другой врач?

– Да и господин Зайончковский исключает.

– Что же заключение так замысловато составил?

– Политика, надо полагать. Он семейство Коневичей много лет врачует. То, что Василий Михайлович умер от ударов в пах и виски, очевидно.

– А в пах… это ведь на определенные мысли наводит?

– Мысль тут одна: погиб жертвою своей слабости к материальным наслаждениям. Те, кто близко знал покойного, этому не удивляются.

– Григорий Акимович, а вы можете мне представить кого-то из знакомцев покойного?

– Я, Григорий Алексеевич, в лучшие дома Утятина не вхож. Лечу больше мещанские семьи, немного по купечеству, чиновничеству. Да и с ними у меня отношения больше по необходимости, чем по душевной склонности. Вы понимаете деликатность моего положения?

– Да в чем же она?

– Сын выкреста. Родословная на лице моем написана. Вот братец мой не таков: дороден, курнос в маменьку. Он и пошел у нас по государственной линии. Чиновником в столице.

– И что же, вы знакомств совсем не имеете?

– Есть у меня знакомцы, но не так много. Почему-то все больше из немцев. Соученик мой по Дерпту, страховой агент Щапов, служащий почтово-телеграфной конторы Гофман, управляющий имением Барташевских Шпильман.

– Управляющий? А управляющего имением Коневичей вы знаете?