Уста и чаша

Лето еще не настало, была весна; но не мягкая весна с нежными зефирами, как во "Временах года" * Томсона, а суровая весна с восточным ветром, как во временах года Джонсона, Джексона, Диксона, Смита и Джонса. Резкий ветер скорее пилил, чем дул, а когда он пилил, опилки вихрем крутились по пильне. Каждая улица превращалась в пильню, но верхних пильщиков там не было; каждый прохожий был подручным, и в глаза и в нос ему летели опилки.

Повсюду носилась загадочного происхождения бумажная валюта, циркулирующая по Лондону в ветреную погоду. Откуда она берется и куда девается? Она виснет на каждом кусте, трепещет на каждом дереве, застревает в электрических проводах, льнет ко всем заборам, мокнет у каждого колодца, жмется к каждой решетке, дрожит на каждой лужайке, напрасно ищет приюта за легионами чугунных перил. Этого нет в Париже, где ничего не пропадает даром, хотя город богат и полон роскоши: там из нор выползают удивительные человеческие мураши и подбирают каждый клочок. Там ветер поднимает одну только пыль. Там зоркие глаза и голодные желудки собирают урожай даже с восточного ветра, — даже он приносит им какую-то прибыль.

Ветер пилил, и опилки кружились вихрем. Кусты заламывали руки, горько жалуясь на солнце, соблазнившее их цвести, молодая листва чахла, воробьи, как и люди, раскаивались в своих ранних браках, все цвета радуги можно было видеть не среди весенней флоры, а на лицах людей, которых пощипывала и покусывала весна. А ветер все пилил, и опилки все кружились.

Когда стоит такая погода и весенние вечера слишком долги и светлы, чтобы можно было запереться от них, город, который мистер Подснеп так вразумительно именовал Лондоном, Londres, Лондоном, выглядит всего хуже. Черный крикливый город, сочетающий в себе все свойства коптильни и сварливой жены; пыльный город, унылый город, без единого просвета в свинцовом своде небес; город, осажденный подступившими к нему болотными ратями Эссекса и Кента. Таким представлялся он двум школьным товарищам, когда, покончив с обедом, они уселись курить перед камином. Юный Вред ушел, слуга из кофейни ушел тоже, исчезли тарелки и блюда, уходило и вино — но по другому направлению.

— Ветер здесь воет, словно на маяке, — произнес Юджин, мешая в камине. — Да и то на маяке, верно, было бы лучше.

— Ты думаешь, нам не надоело бы? — спросил Лайтвуд.

— Не больше, чем во всяком другом месте. И там не пришлось бы тащиться на выездную сессию. Впрочем, это уже личное соображение, чистый эгоизм с моей стороны.

— И клиенты не приходили бы, — добавил Лайтвуд. — В этом соображении нет ничего личного, никакого эгоизма с моей стороны.

— Если бы маяк стоял на необитаемом острове среди бурного моря, продолжал Юджин, покуривая и глядя на огонь, — леди Типпинз не могла бы добраться до нас, или, еще того лучше, попробовала бы добраться и утонула. Не было бы приглашений на свадебные завтраки. Не было бы возни с прецедентами *, кроме одного самого нехитрого прецедента: поддерживать свет. Любопытно было бы наблюдать крушения.

— Но, с другой стороны, — намекнул Лайтвуд, — такая жизнь могла бы показаться несколько однообразной.

— Я уже об этом думал, — отвечал Юджин, словно он и вправду рассматривал предмет по-деловому, со всех точек зрения, — но это было бы определенное и ограниченное однообразие. Оно не шло бы дальше нас двоих. А для меня еще вопрос, Мортимер, не легче ли вытерпеть настолько определенное и настолько ограниченное однообразие, чем безграничное однообразие наших ближних.

Лайтвуд засмеялся и заметил, передавая другу бутылку:

— У нас будет случай проверить это летом, катаясь на лодке.

— Не совсем подходящий, — со вздохом согласился Юджин, — но мы попробуем. Надеюсь, мы сможем терпеть друг друга.

— Так вот, насчет твоего почтенного родителя, — сказал Лайтвуд, возвращаясь к тому предмету разговора, который они хотели обсудить особо: всегда самая скользкая тема, уходящая из рук, словно угорь.

— Да, насчет моего почтенного родителя, — согласился Юджин, усаживаясь глубже в кресло. — Мне лучше было бы говорить о моем почтенном родителе при свечах, поскольку эта тема нуждается в искусственном блеске; по мы поговорим о нем в сумерках, согретых жаром уолл-зендского * угля.

Он опять помешал в камине и, когда угли разгорелись, продолжал:

— Мой почтенный родитель нашел где-то в соседнем поместье жену для своего мало почтенного сына.

— С деньгами, конечно?

— С деньгами, конечно, иначе и искать не стоило. Мой почтенный родитель — позволь мне на будущее время заменить эту почтительную тавтологию сокращением М. П. Р., что звучит по-военному и отчасти напоминает о герцоге Веллингтоне *.

— Какой ты чудак, Юджин!

— Вовсе нет, уверяю тебя. Так как М. П. Р. всегда весьма решительно устраивал (как это у него называется) судьбу своих детей, определяя профессию и жизненный путь обреченной на заклание жертвы с часа рождения, а иногда и раньше, то и мне он предназначил стать адвокатом, чего я уже достиг (хотя и без огромной практики, которая мне полагалась), и жениться, чего я еще не сделал.

— О первом ты мне не раз говорил.