Усмешка Люцифера

А Иван вдруг обнаружил, что никакого пола-то и нет. Это только видимость, пелена тумана над бездонной пропастью. И они вместе с Афористовым висят над бездной, и даже сквозь подошвы ботинок он чувствует сырой пронизывающий холод, идущий снизу. Больше нет никого и ничего. Факультетская столовая со всей обстановкой и веселящимися гостями в одно мгновение обесцветилась, растаяла в полумраке, как причудливые завитки тумана под порывом ветра.

— Ну что, Иван, понравилось? — пророкотал рядом голос Афористова.

Ложе с резной спинкой, на котором он возлежал с самым невозмутимым видом, слегка покачивалось в воздухе. Деревянные ножки покрылись обильной росой, и капли время от времени срывались вниз.

— Увидеть их, живых… Услышать, как дышат, как говорят, а? Почувствовать тепло и запах их тел. Роскошная возможность для историка, я считаю…

— Да, — только и проговорил Иван. Его очень беспокоило чувство подвешенности. Волосы, мокрые от тумана, хоть выжимай, тем не менее стояли дыбом. Может, он висит вниз головой? Вестибулярный аппарат, потерявший ориентацию, посылал тревожные сигналы. Его тошнило.

— Ты делаешь очень нужную работу. Все уже забыли и про перстень, и про то, что с ним связано. Сотни и тысячи эпизодов раскинуты во времени и в нем же затерялись. А ты собираешь их вместе и документируешь в статьях, монографиях, своей диссертации, наконец! Сейчас их интерпретируют убого, подстраивая под идеологию, но через несколько лет подходы изменятся, а твои труды останутся и приобретут совсем иное звучание. И оценку совсем другую!

— А кому это все нужно? — поинтересовался Иван, преодолевая тошноту.

— Кому, кому… Не понимаешь? — Афористов хищно улыбнулся, но видя, что понимание к Ивану не пришло, устало махнул рукой. — Да тебе самому в первую очередь. Скоро придет признание. Международные симпозиумы, премии, поездки… Ты в Сиднее, например, был?

Иван молча покрутил головой.

— Значит, будешь. Ну и деньги появятся. Квартиру четырехкомнатную на Арсенальной набережной получишь… Или тебе на Смольной?

В данный момент Ивану было все равно.

— Ну и бабы, естественно. Тут уж я не хочу перегибать палку, ты сам смотри. Ирка все-таки какая-никакая опора, залог стабильности, уюта. Для серьезного ученого это тоже важно. Завтрак там приготовить, суета-беготня всякая. А ты сиди, исследуй…

Лицо Афористова надвинулось на него, приблизилось настолько, что сперва заслонило все, а потом распалось на мелкие фрагменты.

— Но главное, никаких правил. Главное — работа, перстень. Если от Ирки не будет толку, можешь вышвырнуть ее в окно, на здоровье. Хотя я обычно рекомендую синтетический тетродотоксин…

Фрагменты. Это была бесконечная туча саранчи, которая, обтекая Ивана, летела куда-то с гулом, напоминающим человеческий голос, разложенный на атомы. У насекомых были по-босховски уродливые, страшные морды. Некоторые из них словно нарочно метили Ивану в лицо, заставляя его испуганно вскрикивать и закрывать глаза, но в самую последнюю секунду, видимо, изменяли курс, потому что он чувствовал на лбу и щеках только вибрирующие потоки воздуха от крыльев.

— Главное — работа! — гудела стая.

— Главное — перстень!

— Перстень!

— Перстень!

Его все-таки вытошнило. Со страшной силой. И то, что вылетело из Ивана, устремилось не вниз, как положено по законам физики, и не вверх, как если бы он и в самом деле висел в положении «оверкиль», — нет, вылетело вперед. Прямо по курсу. Как пламя из пасти Змея Горыныча.

В туче саранчи тотчас образовалась круглая пробоина, которая постепенно вытянулась в стороны наподобие улыбки. А потом все стало как-то странно прыгать и дрожать. И грохотать. Грохот шел отовсюду: и снаружи — с неба и земли, — и изнутри. Это был чей-то смех. Гомерический, раскатистый, безудержный смех. Как будто Иван только что отмочил очень удачную шутку… Или, наоборот, очень крупно опозорился.

* * *

У соседей что-то сверлили. Звук дрели терзал мозг, даже когда Иван накрылся одеялом с головой. И заткнул уши.

Потом появилась Ирка в халате, с мокрыми волосами. Из душа. Дрели не было слышно. Иван уже почему-то стоял посреди комнаты и пытался удержать равновесие.

— Живой хоть? — спросила она.

— Угу, — сказал он и сразу вспомнил, зачем встал.

По замысловатой извилистой траектории, догоняя свою тяжелую голову, он протопал на кухню, напился прямо из-под крана.

Постоял, вздрагивая, как лошадь.

— Ирка! — позвал он громко.

— Ну чего кричишь?

Ирка, как оказалось, стояла рядом и жарила оладьи. Уже целую тарелку нажарила.

— У тебя с ним что-то было? — спросил он, еле ворочая языком.

— С кем?

— Со злато… кудрым. С Марком. Претори… анцем.

Очень трудно говорить.

Ирка этого не понимала. Смотрела с таким прищуром. Улыбалась неопределенно.

— Ты про Марка Анатольевича, что ли, из Совета? Но ему ведь скоро семьдесят, Ванюш…

— Нет. Я про другого Марка. Про древне… римского.

Она приставила палец ко рту, как ученица у доски.

— Подожди… Древний Рим… Ты про Марка Антония, что ли? Из Шекспира? Который любовник Клеопатры?

Иван насторожился.

— А что, он тоже там был?