Усинский тракт

В отличие от гордых пернатых хищников, которые поддерживали свое существование таким хотя и благородным, но в общем-то старомодным способом, как охота, суслики жили более современной жизнью. Целыми днями они околачивались возле дороги в надежде поживиться каким-нибудь добром, упавшим с проходящих машин. Наиболее сытые дни выпадали на их долю, очевидно, во время сдачи хлеба, когда через борта тяжело груженных машин сыпалось на дорогу зерно. В такие «урожайные» дни шустрые рыжие зверьки, по всей вероятности, делали довольно солидные заготовки. Но у сусликов был один общий недостаток — они плохо разбирались в сельскохозяйственном календаре. Поэтому всякий раз, едва только заслышав тарахтенье машины, они мчались из своих нор к шоссе, не ведая того, что до уборки еще очень и очень далеко. И только самые опытные и прозорливые догадывались приподняться на задние лапки, чтобы убедиться в том, что жатва не скоро и не стоит лишний раз понапрасну бегать к дороге.

В пути наглядно узнаешь историю земли, по которой путешествуешь. Вот виднеется вдали несколько унылых, покосившихся юрт, и от них, словно посланец далекого кочевого прошлого, трусит на низкорослой лошаденке к шоссе сгорбленный старик арат.

Но проходит полчаса, и возникают за окном свежесрубленные дома новых деревень. По улице катит кавалькада тракторов. Ими небрежно управляют дети того сгорбленного арата, который по стариковской традиции все еще живет в юрте. Небрежность эта понятна — кого удивишь трактором в век космических полетов!

И я не боюсь быть банальным: в такие минуты, когда видишь подобную смену времен и жизненных пластов, кажется, что едешь не по боковой, а по главной дороге жизни, на которой ничего не может оставаться неподвижным, застывшим, на которой все подлежит обязательным изменениям и движению вперед.

И, может быть, только горы, только одни они остаются без изменений. Горы все те же. Как и тысячи, как и много-много тысяч лет назад, когда здесь не было еще и следа человека, они все так же стоят напротив друг друга, словно остановились для того, чтобы сказать друг другу что-то очень серьезное и важное, да так и не вспомнив, остались стоять навсегда в этой нерешительной, удивленной позе.

Может быть, горы остаются без изменений потому, что горы почти вечны, потому, что горы горды — ведь они доступны немногим, потому, что горы неподвластны законам тления, как неподвластны этим законам большие человеческие чувства.

После очередной остановки мой сосед снова повернулся ко мне:

— Надоел я вам своими излияниями?

— Нет, нет, что вы, наоборот!

— Ну, слушайте дальше, а то скоро приедем.

На Дальнем Востоке прослужил я еще пять лет, а потом пришлось уйти из военной авиации. Техника стала меняться — увеличились скорости, поднялась высота полетов. Нашли у меня врачи кучу всяких болячек — война, она все-таки сказалась.

Одним словом, ушел я на пенсию. Посидел год на земле — не могу! Тянет в небо. Снова пошел на комиссию. Видно, за год отдохнул, подлечился: признали годным для полетов. Да и лет мне в ту пору немного было — тридцать восьмой всего.

Но в боевую часть мне, конечно, ходу уже не было. Попал я в гражданскую авиацию. Подучился, потренировался — и ничего, летаю себе. Помолодел даже.

А личная жизнь сложилась вот как. Зинаида Ивановна и Соня все время со мной жили. Переводят меня с одного места на другое, ну и они тоже едут. Так и катались с аэродрома на аэродром. А должен вам сказать, быть женой или дочерью летчика — дело нелегкое. Каждый день ожидание, тревога. И вот привязались ко мне и Сонечка, и Зинаида Ивановна очень сильно. Да и они мне стали роднее всяких родных. Бывало, заберешься чуть не под самые звезды, а сердце твое там, на земле, рядом с ними.

Конечно, пока я на военной службе находился, тяжело было им. Для Зинаиды Ивановны кругом воспоминания о прежней жизни с Сашкой, друзья старые иногда встречались. Соня же, когда узнала про отца (подросла она, я ей всю правду рассказал), сначала два дня ни с матерью, ни со мной не разговаривала. Потом подошла к нам ночью, поцеловала. «Простите, говорит, папа и мама». Но после этого задумчивая стала. Иногда видел я, как подолгу следила она за полетами. Горевала про себя, молча, нам ничего не говорила. Одним словом, пока жили мы в военных городках и на аэродромах, была в нашей жизни неловкость какая-то. Слишком многое о капитане Антонове напоминало.

А когда перевелся я на гражданку, забылось все, сгладилось. Кончила дочка семилетку, потом педагогический техникум. А меня к тому времени перевели работать в Туву, в город Кызыл. И дочка вместе с нами поехала. Получили квартиру, живем хорошо, дружно.