Ушедший мир

Он в самом деле поверил на несколько минут словам старого священника. Одной из самых больших тайн Джо был именно страх одиночества. Он не боялся остаться один – это он даже любил, – но это было одиночество, которое он создал сам, и его можно было развеять щелчком пальцев. Это одиночество он заполнял работой, филантропией, родительскими заботами. Он держал его под контролем.

В детстве он не умел держать его под контролем. Одиночество ему навязали, причем, по иронии судьбы, люди, считавшие, что так и должно быть, что ребенок должен расти в одиночестве, спали в соседней комнате.

Он посмотрел на сына и погладил его по голове. Томас взглянул на него вопросительно, немного испуганно, а потом улыбнулся. Потом повернулся к алтарю.

«Ты будешь очень во мне сомневаться, когда подрастешь, – думал Джо, опустив руку на плечо сына и задержав ее там, – но ты никогда не будешь нелюбимым, нежеланным и одиноким».

Глава пятая Разговоры

После мессы никто сразу не расходился, и потом еще столько же толпились у церкви.

Выйдя на ясный утренний свет, мэр Белгрейв с женой остановились на церковном крыльце, и все тут же их окружили. Дион приветствовал Джо кивком, и тот кивнул в ответ. Потом Джо с Томасом пробрались через толпу, завернули за угол церкви и пошли к задним воротам. Там находилась приходская школа с огороженным школьным двором, где «парни» собирались каждое воскресенье, чтобы поговорить о делах. К первому двору примыкал еще один, поменьше, предназначенный для младшеклассников, где собирались мамы с детьми.

Джо остановился в первом дворе у выхода, а Томас пошел дальше, к детям. Джо охватило ощущение беспомощности и даже горечь, когда он смотрел, как уходит сын. Жизнь, конечно, череда потерь, – Джо это знал. Но в последнее время чувствовал острее, чем раньше. До университета его сыну оставалось еще восемь лет, но каждый раз, когда Томас куда-нибудь уходил – все равно куда, – Джо казалось, что тот уходит из его жизни.

Раньше Джо боялся, что мальчик, который рос без матери, вырастет чересчур жестким, чересчур грубым. Томаса окружали одни мужчины – даже мисс Нарциса, резкая, с ее суровым лицом, с ледяным презрением к сантиментам, была, как не раз замечал Дион, больше мужчина, чем многие из них. К тому же образ жизни у них был полувоенный и все мужчины ходили с оружием – а Томас же не слепой, чтобы за столько лет этого не заметить, как и порой исчезновения некоторых. Куда они подевались, Томас знать не мог, потому что никто о них больше не вспоминал. И Джо, наблюдая за сыном, изумлялся тому, что мальчик, в жизни которого нет нежности, растет спокойным и добрым. Если он находил на веранде перегревшуюся на солнце ящерицу (а летом они часто там попадаются, уже оцепеневшие), он подцеплял ее на спичечный коробок и нес в сад, опуская на сырую землю в густой тени листьев. Когда он был помладше, то постоянно сходился с мальчиками, которых обижали дома или в школе. Он не был особенно спортивным, – вероятно, спорт его не интересовал. Оценки у него были так себе, но при этом многие учителя отмечали, что он развит не по возрасту. Ему нравилось рисовать красками. Карандашом тоже. Красками он обычно рисовал городские пейзажи, где здания почему-то всегда выходили косо, будто стояли на осыпающейся земле. Карандашом он рисовал портреты матери. Дома была всего одна ее фотография, причем половина лица скрывалась в тени, однако на его рисунках она получалась необыкновенно похожей, особенно если учесть, что рисовал девятилетний художник, которому едва исполнилось два года, когда она умерла.

Джо как-то раз спросил его об этом.

– Как ты по одной фотографии смог угадать, какой она была? Ты ее помнишь?

– Нет, – ответил мальчик.

И в его голосе не было горечи утраты. С тем же успехом Джо мог спросить его о чем угодно из того периода жизни. Помнишь свою кроватку? Своего плюшевого мишку? Собаку, которая была у нас на Кубе и гонялась за табачным грузовиком? Нет.

– Как же ты так точно рисуешь ее лицо?

– Это все ты.

– Я?

Томас кивнул:

– Ты часто сравниваешь всех с ней. Говоришь: «У твоей матери были волосы такого же цвета, только гуще» – или: «У твоей мамы были такие же родинки, только вдоль ключицы».

Джо удивился:

– Я действительно так говорю?

Томас снова кивнул:

– По-моему, ты не замечал, что все время говорил о ней.

– Говорил?

Сын смотрел на него:

– Теперь не говоришь. Уже не так часто.

Джо знал причину, о которой не догадывался сын, и он мысленно попросил у Грасиэлы прощения. Да, милая, твой образ – даже твой – потускнел.

Дион велел телохранителям отойти в сторонку, затем они с Джо обменялись рукопожатиями и остались стоять в тени церкви, дожидаясь братьев Диджакомо.