Урман

Сени опустели. Выскользнула уже и Белокониха Молодая — пряча глаза, прикрывая ладонями горящие щеки. Тоже небось сквозь землю провалиться не прочь, хоть любому (и в первую голову ей самой) ясно, что уж ее-то вины тут ни капельки: кто, кроме самого хозяина, на этом подворье посмеет перечить Старой?!

Аи да хранильник! Если даже заведомо безвинные места себе не находят, слыша для чужих ушей предназначенные упреки волхва, то каково же сейчас старухе?!

Мечник все стоял, прислонившись к стене, хоть выход уже освободился. Белоконь снова глянул в его сторону (на этот раз по-обычному, доброжелательно), потом буркнул жене:

— Ладно, ступай спать. Плошку только оставь.

Старуха канула в чуть подсвеченный тлеющим очагом избяной полумрак. Кудеслав прикрыл за нею дверь, обернулся к волхву:

— За бабьим мельтешеньем и поздравствоваться забыли… Долгих лет тебе!

— И тебе. — Хранильник приступил ближе, кончиками пальцев тронул его плечо. — Благодарствую за спешность приезда… Впрочем, иного от тебя и не ждал.

Кудеслав огладил бородку, откашлялся. Потом сказал:

— Я, коли дозволишь, поброжу до светла по двору. Что-то муторно на душе — вроде как этой ночью худое должно случиться.

— И у меня душа мутится, — помрачнел волхв. — Одевайся-ка да выйдем, поговорим там, снаружи, — чтоб ненароком баб не перепугать.

Снаружи не осталось ни следа от вечерней туманной сырости. Небо очистилось от туч и сияло несметным множеством ясных холодных звезд. Земля затвердела. Кудеслав рассеянно ткнул под ноги острием рогатины и услышал, как железо с отчетливым хрустом воткнулось в тонкий новорожденный ледок. Брался мороз.

— Я дорогой медведя убил. — Мечник оглянулся на Белоконя, притворяющего за ним избяную дверь. — Хилый оказался да малый, другим медведем пораненный. Думаю, людоед его из берлоги выгнал. И еще думаю, что людоед ваш пришлый. Медведи стадами по лесу не шастают.

Белоконь подошел и стал рядом. Каганец он задул и несколько мгновений внимательно следил, как на конце остывающего фитиля умирает красная точка — последнее дыхание только что погубленного огня. Потом пальцы хранильника внезапно разжались, и глиняная посудинка со стуком упала на землю.

— Пришлый, пришлый. — Белоконев голос был тих, но внятен. — Его, верно, ледоходом принесло. Гордей только то и сказал, будто увечный он, но увечья зажившие, давние. Вроде как носа у него нет. И передняя левая лапа порчена — без когтей (это я по следам разобрал). А еще и по следам, и по Гордеевым ранам выходит, что не дыбится он, когда нападает. Так и прет на четырех — кабаном.

— Хуже не бывает… — Кудеслав сгреб бородку в кулак.

Хранильник кивнул:

— Не бывает.

Они, не сговариваясь, медленно двинулись вдоль избяной стены — без цели, просто чтоб не стоять на месте. Прямо перед ними внезапно и бесшумно возникла тень одного из сторожевых псов. Потершись о ногу волхва, пес выклянчил короткую ласку хозяйских пальцев и сгинул. Несколько мгновений волхв глядел ему вслед, затем снова побрел боги знают куда, раздраженно стуча посохом по мерзлой земле. Кудеслав отправился следом.

Помолчав, хранильник заговорил опять:

— Вот что еще помни: он бросается прямиком на врага, но в самый последний миг шарахается влево, как бы пугается вдруг. И с ходу бьет правой лапой.

Снова помолчали. И опять волхв, будто угадав, что Мечник собирается о чем-то спросить, поторопился заговорить первым:

— Он ведет себя скорей как человек. Нюхом обижен, да лапа одна увечна — оттого и повадки у него не звериные. Потому-то я и просил у Яромира тебя, вместо чтоб кого из охотников кликнуть. У самого что ни на есть опытного медвежатника против такого выйдет то же, что у Гордея вышло. Тут воин надобен.

Белоконь почти слово в слово повторил утренние Кудеславовы рассуждения, и Мечник про себя порадовался собственной догадливости. А старик продолжал:

— В окрестных местах только двое способны с ним совладать: ты да я. Был бы он не простой медведь, а и впрямь оборотень, как мне сперва померещилось из-за его человечьей повадки, я бы сам… Но вот нынче ходил, глядел следы — все-таки зверь он. Увечный, неправильный, но душа в нем звериная. А погубить своими руками медведя я не могу. Именно этого — никак не могу. Боги не велят, я уж спрашивал. Сына он мне поломал, изувечил — а не добил же, выпустил-таки живым из леса. Чем-то прогневил я богов, вот и карают. Сам убью — осерчают пуще прежнего, сынову жизнь заберут. А может, и не только его… Ну, ты уж выходи, будет хорониться-то!

Ошарашенному Кудеславу изрядного труда стоило понять, что последняя фраза предназначена не для него и не для людоеда.

— Выходи-выходи! — Белоконь чуть повысил голос. — Знаю же, что подслушиваешь!