Уральский парень

Командир роты подробно расспросил Балашова, как он действовал на первом самостоятельном боевом задании. Остался доволен. И Балашов после этого как-то заметно подтянулся, служба начинала нравиться ему. А тут демобилизовали старшину роты, и неожиданно старшиной сделали Балашова. Он растерялся: шутка сказать — из рядовых да в старшины. Но командир роты подбодрил его, и Балашов расправил плечи. Ничего, служба у него стоящая, не хуже, чем у других.

Однако жизнь снова внесла свои суровые поправки. Грянула война. Рота Балашова сопровождала эшелон. По дороге эшелон разбомбили. Старшина с десятью бойцами устремился на восток, к своим…

Балашов командовал теперь пятой ротой, хотя одним из командиров взводов был у него старший лейтенант. Такое нарушение воинской субординации у партизан не редкость. Иной командир, оказавшись в новых условиях, терялся, медленно перестраивался на необычную лесную тактику, а обстановка порой вынуждала принимать быстрые решения, не давала времени на раздумья. И тогда из общей массы выдвигался наиболее смекалистый и быстрый. Так случилось и с Балашовым. Когда десять человек пробирались на восток, как-то само собой случилось, что Балашов оказался во главе этой десятки, хотя был с ними старший лейтенант. Балашов хорошо ориентировался в лесу, был смел и решителен. В него поверили, ему вручили свои судьбы. Десятка влилась в отряд на правах самостоятельной единицы, которая позднее была преобразована во взвод, а затем и в роту.

3

Потянулись однообразные спокойные дни. Бойцы приводили себя в порядок: штопали одежду, чистили оружие. Много спали, наверстывая упущенное и прихватывая авансом. С утра до вечера лес приглушенно гудел от человеческих голосов.

Командование отряда не тревожило роту Балашова, даже в наряд ее не назначало. Карев обычно посылал роту на самые опасные дела, использовал ее чаще, чем другие. А теперь, видимо, давал ей возможность вволю отдохнуть. Лишь однажды ночью Балашов со своими ребятами дежурил у сигнальных костров, разложенных в двух километрах от лагеря на просторной вырубке. Ждали самолеты с Большой земли, но в ту ночь они не прилетели.

С дежурства вернулись утром, легли отдыхать. Саша успел сбегать в госпиталь проведать дядю. В шалаш залез осторожно, чтоб не разбудить Балашова и Остапенко. Но старшина не спал.

— Как дядя себя чувствует? — спросил он.

— Плохо, товарищ командир. Крови много потерял. Ему бы на Большую землю.

— Батька у тебя есть, Саша?

— Батька? Есть, Он в Красной Армии. Мамка эвакуирована.

— Почему же ты остался?

— Убежал я от мамы. С дядькой Анисимом жил. Дядька мне говорил: «Немцы, Сашко, тоже люди. Не тронут». Не трогали поначалу. А потом пошло. Меня в Германию хотели угнать, да я спрятался. Дядьку обобрали до ниточки. Корову последнюю повели со двора. Тетка Настя не дает. Толкнула фрица, а тот возьми да упади. Ну, тетку и застрелили. Дядька прибежал ко мне — я на старой пасеке жил — и говорит: «Пойдем, Сашко, до партизан. С волками я жить не хочу».

— Научили твоего дядьку оккупанты?

— Научили, — согласился Саша и спросил: — Товарищ командир, вы давно воюете?

— С первого дня, Саша. Как началась война, так и воюю.

Саша тихо засмеялся.

— Ты чего?

— Ничего. Дядька мне говорил, что вы дрались с японцами на Хасане, с финнами на линии Маннергейма.

— Почему же он так решил?

— По усам, — опять засмеялся Саша. — Такие усы, говорит, я видел только у старых вояк.

Балашов улыбнулся. Перед войной ему присвоили звание старшины. Это в двадцать-то лет! Ну, как тут обойдешься без усов, если все знают, что ты мальчишка и пока весь твой авторитет в усах? Сейчас, конечно, смешно, но к усам привык. А привычка — вторая натура.

Вечером Владимир любовался белочкой. Она, видимо, все больше привыкала к человеку, который так спокойно вел себя и стала спускаться совсем низко. Казалось, вот-вот прыгнет ему на плечо.

Солнце клонилось к закату. На лесную дорогу пали тени. Макушки сосен пламенели от лучей заходящего солнца, Тишина.

Удивительно легко было на душе — ни боли в руке, ни тревожных дум. Белочка цокала над головой.

И вдруг щелкнул пистолетный выстрел. Балашов вздрогнул, здоровой рукой вцепился в автомат. И прежде чем он успел сообразить что-либо, мертвая белочка шлепнулась под ноги. Балашов побагровел, вскочил на ноги. Виновник не спеша прятал пистолет в кобуру. Старшина тяжелым шагом подошел к нему. Сначала принял за бойца из своего отряда, но скоро убедился, что тот из отряда Терентьева. Партизан, застегнув наконец кобуру, поднял голову. Встретив взгляд Балашова, сразу подобрался, даже как-то съежился: видимо, потому, что в глазах этого широкоплечего парня с перевязанной рукой поймал откровенное презрение.

— Эх, ты! — процедил сквозь зубы Балашов. — Геро-ой! Ты бы в другом месте свое геройство показывал, вернее бы было.

Партизан, стараясь не выдать своего смущения, как можно развязнее ответил:

— Нервы, братишка, побереги. Каждую тварь жалеть будешь, жалелки не хватит. Вон ее сколько нынче гибнет. А про геройство не будем.