Уральские рудознатцы

Главное дело Ярцова было отмежевать лесную дачу к будущему заводу. Леса кругом дикие были, нетронутые. Жалеть их, видимо, не приходилось — все равно от перезрелости да от пожаров сами гибнут. Ярцов не стал ездить, искать в натуре межи и грани. Уселся в шалаше и под диктовку штейгера и приказчика начал писать «межевую запись». Труд не малый, часа четыре высидел. Штейгер заглядывал в свою записную книжку и говорил: — …Береза кудреватая, на полдни поклепа, от корени отросток. На ней положены две грани, одна показывает назад по граням, другая вперед по меже на листвень суховерхую, около ключика, что из горы бьет. По мере до листвени суховерхой верста двадцать сажен. На листвени положены две грани, одна показывает…

Потом грань шла на «листвень матерую», на «гору с чаклем», на яму с признаками-закрытой угольем, костями да золой. Межа поворачивала между лесом и желтым болотом — и опять по «березам покляпым», «березам кудреватым», «соснам граненым» пробиралась дальше и дальше.

— Что такое «гора с чаклем»? — спрашивал Ярцов.

— Пиши, пиши, господин шихтмейстер, еще много. Потом скажу.

При подписывании «записи» Мосолов потребовал, чтобы шихтмейстер оговорил, что верста везде считается в тысячу сажен, а не пятьсот. Ярцов заупрямился.

— Не могу. И так известно, что версты не путевые, а тысячные. Отводы велено делать в верстах, про сажени в инструкции ничего не сказано. Мне лесу не жалко, все равно сто лет никто проверять не придет. А «запись» сейчас в Контору горных дел пойдет, сам увезу. «Почему, скажут, свои указы даешь, сколько в версте сажен?» И сразу наклобучка. Шалишь, Мосолов, меня на кривой не объедешь!

Мосолов не вытерпел, улыбнулся.

— Не хочешь — не надо. Я тоже хозяйскую выгоду соблюдать должен. Мало ли, выйдет спор, судное дело. Межи да грани, ссоры да брани. Тысячная-то верста всегда лучше.

До вечера Ярцов не выходил из шалаша: комары одолевали. А вечером сказал Мосолову:

— Ну как, пожалуй, уж и домой можно? Что тут делать больше?

Вышло у него так, словно позволения просил у приказчика. А тот скалил зубы.

— Как прикажешь, хоть сейчас проводник будет. Вместе-то нам не удастся доехать. Я здесь дня три, а то с неделю пробуду. В Тагиле, в Невьянске ночевать ставай, Сергей Иваныч. Лошадей требуй добрых. Эх, будь я шихтмейстером, — вот бы прокатился! Пыль столбом!

— А я бы, знаешь, кем хотел быть? Вогулом. Ей-богу.

— И то ладно, — охотно согласился приказчик. — Лежи себе на боку, ешь пиканы да убойну… Жизнь! Вот только на ясак настрелять надо белок да куниц немножко. Ты как, Сергей Иваныч, мастер стрелять-то? Лук-от натянешь?

— Зачем лук? Я бы ружье имел самое лучшее.

— A-а!.. Да пороху боченок, да свинцу десяток пудов, да избу-пятистеночку, работника… Таким вогулом кто бы не захотел быть! Многие бы вогульством занялись.

Мосолов откровенно издевался над шихтмейстером.

На другое утро по росе Ярцов отправился в обратный путь. В проводники ему Мосолов где-то раздобыл молодого манси, который по-русски не знал ни слова.

Набравшись опыта, Ярцов в дорогу, нарядился крепко. Голову и шею замотал плащом, на лицо платок свесил. На руки надел толстые чулки, заправив их глубоко в рукава. Ни комар, ни овод не прокусит. Править лошадью не надо: благо, манси вел ее в поводу. Ярцов ухитрился даже не раз засыпать в седле.

Без приключений прошла вся долга дорога до Тагила. Только однажды, еще в лесах перед Выей, попалась им непонятная находка. Проводник вдруг бросил повод, нагнулся и поднял из травы берестовую коробочку. Подал Ярцову.

— Мосоловская маточка! — удивился тот. — Не может быть! Как она сюда попала?

Припомнил, где видел ее в последний раз. Да в зимовье Ватина. Значит, у приказчика она должна быть и теперь. Совсем непонятно. Может, другая, только похожая? Да нет, узор на крышке запомнился хорошо и вот эта царапина.

Проводник исползал всю еланку, искал следы. Долго объяснял что-то по-своему Ярцову и совал пучок травы, испачканный красным. Тот только понял: «рюс-ойка» — это слов о часто повторялось.

Наконец, надоело гадать.

— Поехали! Ужо приедет Мосолов, объяснит.

В Тагиле остановился у приказчика Кошкина. Грубый и неразговорчивый человек был Кошкин. Нелюбви своей к татищевским чиновникам не скрывал и не хотел скрывать. На Чусовой при сплаве судов-коломенок Кошкин не раз устраивал настоящие бои с казенными караванами. Однажды по его приказанию были биты батожьем двое вольных крестьян, уведенных из казенного каравана. Их били перед приказчиком, а он приговаривал: «Не наймовайся вперед на государевы коломенки, плавай на демидовских!» Это он придумал и пустил в народ крылатые слова: «От Демидова выдачи не бывает». Уличенный в приеме беглых на работу, Кошкин сказал старшему конвойному: «Если и сам Татищев к нам работать придет, и его примем, и ему работа найдется».

Шихтмейстеру однако дал и ночлег в своем доме и ужин.

Когда на другой день Ярцов попросил лошадей, чтобы продолжать путь, Кошкин отрезал:

— Нет лошадей! Подождать придется до завтрева.