Упраздненный театр

Но оказалось, что это еще не все. Оказалось, что неприятности ходят парами. Тут же добавилось маленькое происшествие, сущий пустяк, который почему-то уже не забывался. Стоило Ванванчу воротиться с "неудом" домой, как тотчас к нему в комнату заглянул бесцеремонный папин шофер, заехавший на минуту с каким-то поручением. Отрощенко. Заглянул и спросил по-свойски: "Ну, как дела?.." А Ванванч в этот момент крутил себе в чашке по бабусиному предписанию гоголь-моголь из двух желтков и уже готовился проглотить себе в утешение первую ложку, как возник шофер. "Что крутишь?" - спросил Отрощенко, наклонив голову. "Гоголь-моголь", - сказал Ванванч и приблизил ложку к самому рту. "Это что ж, кушанье,что ли? - спросил гость с интересом. - А ну, дайка..." И вожделенная ложка направилась к его рту. Толстые влажные губы шофера раскрылись, втянули в себя золотую снедь, высосали ее всю, большой язык вылизал остатки, и эту облизанную ложку оторопевший Ванванч опустил в чашку, зажмурился... "Ну, давай теперь ты, сказал Отрощенко, - ух, хороша гогель-могель!" - "Я потом", - сказал Ванванч, отставляя чашку. Бабуся ахнула, когда час спустя увидела нетронутое лакомство. Ванванч соврал, что ему расхотелось... И ведь помнилось, долго помнилось, до сих пор помнятся эти жирные, толстые, слюнявые губы, этот красный язык, вылизывающий ложку!

После школы он садился за роман. Действие развивалось. Юшин расстреливал кривоногих японцев из пулемета и тосковал по Динлин. Затем Ванванч принимался за уроки, но математика ему не давалась. Все казалось чужим, непонятным и ненужным. Учительница смотрела на него с ужасом, щадила, пока не взорвалась. "Я вызову твоих родителей, - сказала она, втягивая голову в плечи, - представляю, как огорчится твой отец!" - "Не вызовешь", - подумал он с внезапной наглостью. Геля Гуськова, первая ученица в классе, вызвалась ему помочь. Она старательно объясняла ему хитросплетения математических тонкостей и улыбалась, исполненная добра и приязни, но все было напрасно. Ученики расходились по домам. И Сара уходила... Выходя из класса, бросала на него украдкой настороженный взгляд, а он сидел, уставившись в назидательный палец Гели, которым она водила по отвратительным цифрам, словно укоряла его в бессмысленности собственных стараний.

Никогда, никогда, никогда, думал он, ничего не получится. Я не смогу этого понять, думал он, да это никому и не нужно... Он словно осиротел. Он был один в этом мире, где все умели решать задачи по математике: и Геля, и Сара, и Саня, все, все, кроме него. Там, у них, была другая счастливая жизнь, а ему предстояло идти домой и прятать глаза, и страдать, страдать, страдать...

И он подумал, что теперь уже все равно, и когда ему поставили очередной "неуд", воспринял его как заслуженное возмездие.

А между тем еще недавний праздник, который сопровождал его дома, как-то незаметно сходил на нет, и хотя он все еще старался жить в своем собственном мире, непривычный душок бедствия настигал, просачивался в дверные щели... Эти печальные суровые лица, этот прерывистый шепот, и слезы на щеках у бабуси, и дорогие тифлисские имена, произносимые с дрожью в голосе... Все больше о Мише, о Мише... "Ты помнишь дядю Мишу, Кукушка?.." О, он не забыл!.. "Какой он хороший, правда?.." - "Ну, конечно, папочка..." И папино застывшее лицо, и убегающий взгляд.

Вдруг днем принесли телеграмму. Дома никого не было. Он прочитал. Она была из Тифлиса. "Коля и Володя уехали к Мише целую Оля". Он положил телеграмму на тумбочку и подумал, что они, наверное, уехали в санаторий... Однако вечером, когда все сошлись, новая телеграмма лихорадочно запрыгала из рук в руки, а позже из-за двери потекла все та же странная музыка из слез, шепота и случайных междометий. Ванванч засыпал трудно. Умение отрешаться постепенно оставляло его.