Унтер-офицер и другие

Мастер нисколько не обиделся, что его одернули. Напротив, он воспринял это как жест сообщника, и, как ему показалось, это дало ему право обратиться к унтеру на «ты»:

— Почему только три, друг? Дай мне еще две. Ну сколько они тебе стоили?

— Столько же, сколько тебе аккумулятор.

Где-то недалеко заговорил русский многоствольный миномет. Сначала раздался оглушительный свист, потом земля загудела и, казалось, задрожала изнутри.

«Это сталинский орга́н»[3], — подумал Мольнар, а про себя все же решил, что даже в такое время ему далеко не безразлично, три или пять катушек дать мастеру. Все это укладывалось у него в голове отнюдь не с иронией мудреца, который презрел бы такие мелочи в преддверии смерти. Нет, Мольнар считал свои действия единственно правильными. Все так и должно быть. Пока человек жив, он не может легкомысленно выпускать добро из своих рук. Когда его срежет пуля — тогда другое дело. Тогда все равно, пуст твой карман или полон. Но пока ты жив — далеко не все равно. Такому скопидомству может научиться только солдат, и уж это-то Мольнар твердо знал. Даже в окопах, валяясь среди трупов, под нестерпимым огнем противника, даже при бегстве, среди пустых и мерзлых полей, засыпанных снегом, тот, у кого в кармане что-то есть, всегда может добыть себе то кусок хлеба, твердого, как камень, то табаку хоть на одну закрутку, то грязный кусочек сахара. А тот, у кого в кармане пусто, проси не проси — останешься ни с чем, будь ты хоть семи пядей во лбу.

По лицу мастера, по тому, как налились кровью тонкие вены, проступившие вдруг сквозь его побледневшую кожу, было видно, что он страшно перепугался.

— Они уже недалеко, — пролепетал мастер, жадно хватая ртом воздух, будто его, как рыбу, вытащили из воды на берег.

«Ну нет. Это километра два, а то и все три». Унтеру некогда было утешать струхнувшего мастера. Он схватил сумку с деньгами под мышку и поспешил в перемазанную и невозможно вонючую уборную с шатким полом. Видно, солдаты давно уже не решались входить в нее, но раз уж фронт так близок, медлить нельзя, надо скорее спрятать деньги.

Пока подручный вставлял новый аккумулятор, Мольнар сделал свое дело. Он небрежно бросил пустую сумку в коляску, а на поясе у него, в гранатах, где никому и в голову не придет искать деньги, — сорок тысяч пенге.

Вместе с парнем-подручным они выехали из деревни. Дорога была так забита войсками, что пробиваться сквозь колонны солдат, перебрасываемых для подкрепления на фронт, становилось все труднее. Все больше попадалось патрулей из полевой жандармерии и нилашистов. В одном из заторов патрули наугад стали проверять двух жалких, заискивающих солдат. Документы у солдат оказались не в порядке, и их тут же вздернули на шелковицу возле дороги. Бедолаги даже сообразить не успели, что их ждет смерть.

При виде их у Мольнара все похолодело внутри, будто его окатили ледяной водой.

— Где твоя проклятая дорога? — сердито спросил он парня, скорчившегося на заднем сиденье.

— Сейчас будет.

— А может, мать твою, ее и нет? Ну, смотри тогда, я тебе покажу.

— Ей-богу есть, господин унтер-офицер.

— Заткнись. Если нас остановят и тебя о чем-то спросят, ты и говорить-то не умеешь, ясно?

— Ясно.

— Не говори ни слова, а только головой кивай, понимаешь?

— Понимаю.

— Ко мне не обращайся.

— Хорошо. Вон она, дорога-то, господин унтер-офицер, вон за тем крестом…

Мольнар вырвался из толпы, размахивая рукой и нажимая на сигнал. Мимо мелькали лица, одно за другим, как в кино. Навстречу неслись тоже лица, разные, но по сути дела — одинаковые. У всех — одни глаза, в которых еле теплится жизнь. Они застыли, как стеклянные, и смотрят, не моргая, в одну точку — туда, где опускаются на поля серые клубы дыма, туда, откуда слышны стрельба и взрывы.

Дождь лил не переставая. Солдаты шлепали по грязи, они шли на бойню, шли и шли. Ведь на войне не только победители воюют до последней минуты.

У Мольнара было тяжело на душе. Он переживал нечто похожее на стыд, когда оставляешь людей в беде. Однако он поспешил поскорее отогнать от себя эти неприятные мысли.

«Банда безмозглых идиотов! — мысленно выругался он, зная по опыту, что лучшее противоядие против сентиментальности — это разжечь в себе злость. — А почему бы и вам не смыться отсюда, болваны?..»

Сумоньская дорога действительно сохранилась в отличном состоянии. Покрытая белым гравием, укатанная, обложенная дерном, она была прямая, как стрела. «Зюндапп» не ехал, а буквально летел по ней. Однако утверждение, будто солдаты не пользовались ею, не соответствовало действительности. Через несколько минут бешеной гонки унтер чуть не налетел на пятнадцатидюймовое орудие, которое как раз перетягивали через дорогу. Орудие устанавливали на полянке. Командовал им пожилой, неприятного вида, небритый капитан. На лице у него было написано, что он запасник и что весь этот цирк ему давно осточертел.

— А ты чего тут скачешь, будто тебе под зад дали?! — заорал он на унтера. — Глаз, что ли, нет? Ну, поди-ка сюда, посмотрим, чего тебе тут надо!

Мольнар бодро соскочил с мотоцикла и вытянулся.