Unknown

– Я, когда понял ЕЁ слова, решил, что нет ничего проще. В какой-то момент даже уехать собирался, чтобы доказать себе – смогу! А потом… Помните, я вам рассказывал, как ОНА учила меня разговаривать с деревьями? Вот я и решил зачем-то попробовать. И не вышло!.. А потом не вышло и рассуждать, опираясь только на собственные разумения. Всё время лезло в голову то, что заучил ранее, страхи какие-то, перед кем – не знаю, но стойкие, укоренившиеся, что, если я пойду против, кто-то обязательно придёт и накажет. Я их отгоню на время, но они подбираются с другой стороны и лезут, лезут в голову, укладываются там на места давно пригретые и, словно дразнят: «Видишь, тебе уже не так беспокойно, не так хлопотно и страшно! Тебе ПРИВЫЧНО думать так, как подсказываем мы. Вот и живи так!..» И я то поддавался, то восставал, пока не понял, что попросту слаб. Мне не совладать с той жизнью, что вокруг. Надо, или родиться с верой в себя, которая есть у НЕЁ, или обладать большей силой духа, чтобы суметь выделить из себя целую часть собственного естества. Я так и не сумел. Только на то и хватило, чтобы не возвращаться к её светлости. Но и она не очень-то звала.

Снова повисло молчание. Только в камине мягко гудел огонь, да изредка что-то потрескивало, добавляя умиротворения этому снежному дню, пусть даже и не видимому через прикрытые ставни.

– Как вы думаете, – прошелестел вдруг голос Карла, – ОНА очень страдает сейчас?

Мигель опустил голову. Он прекрасно понял, что герцог, когда спрашивал, имел в виду вовсе не мадам Иоланду. Но почему-то, с тех самых дней, когда стало известно, что девушки обе в плену, здесь о Клод предпочитали говорить «она». Как будто пытались суеверно спрятать её за безличностью, то ли от Судьбы, то ли от чего-то другого, чего сами не понимали, но чувствовали, что надо именно так! Без имени.

– Уверен, они обе не потеряли себя, и не потеряют, что бы ни случилось. – Глаза монаха заметно слезились. – И ОНА, и Жанна страдания презирают.

Карл тяжело вздохнул.

– И всё-таки, всё-таки… Как страшно, наверное, этой девочке среди ненавидящих. Раньше я хотел, чтобы все о ней поскорее узнали, а теперь молюсь только о том, чтобы никакому Кошону, или Бэдфорду не пришло в голову с ней поговорить…

– Думаете её убьют?

– Ей не простят…

В камине загудело, и от горящего бревна отвалился вдруг кусок коры, взметнув вверх целый сноп ярких искр. Мужчины вздрогнули от неожиданности. Мигель поднялся, взял кочергу и поворошил угли.

– Страшно будет всем нам, если она погибнет, – сказал, глядя на огонь. – Для неё же просто начнётся другая жизнь, потому что только в такой исход она и верит.

– Аминь, – прошептал Карл. – Я бы тоже хотел так… Но тут мы с вами похожи, Мигель – и моё сознание боится выйти за рамки знакомого… Но ничего, скоро ему придётся это сделать. И, если Господь будет милостив… если даст мне хоть какой-то шанс на новую жизнь, я бы попросил только об одной милости – стать действительно смелым…

– Аминь, – в свою очередь прошептал Мигель.

Герцог умер через день, 21 января.

После пышных похорон, Мигель собрался и поспешил было выполнить последнюю волю умершего. Но опоздал.

Он подошёл к дому Ализон Мэй всего через несколько минут после того, как толпа местных крестьян и мастеровых закончила терзать её избитый, изуродованный труп перед воротами полностью разграбленного дома. Того самого, который подарил своей возлюбленной Карл Лотарингский.

Постояв немного перед тем, что ещё утром было женщиной, Мигель повернулся и ушёл, неся в себе горький привкус мыслей о том, что в Нанси так и не простили её избранности.

Руан

(март-май 1431 года)

Ах, как не нравился Кошону этот процесс! Всё шло вроде бы так, но выходило как-то не очень! Причём, началось с самых первых дней, когда этот дурак Ла Фонтен допрашивал свидетелей…

Тогда, в самом начале января, в Руан привезли жителей Домреми и Вокулёра, которым надлежало рассказать всё, что было им известно о детстве Жанны, о её поведении, пристрастиях и наклонностях. Перед началом допросов Кошон, который однажды уже собирал сведения о Жанне, намекнул Ла Фонтену, что следует особое внимание уделить пресловутому Дереву Фей, которое являлось объектом, если и не поклонения, но мистического одушевления несомненно. А это, в свою очередь, легко можно трансформировать в желание следовать обрядам еретиков-язычников!

Однако, дурак Ла Фонтен заявил, что тогда нужно судить за ересь почти всех жителей деревни, потому, дескать, что все они считали Дерево Фей неким священным символом, и Жанна не единственная девушка, которая плела там венки и водила хороводы. И, как ни выпучивал Кошон глаза, с какой бы многозначительностью ни вздыхал, этот чёртов лиценциат канонического права так ничего и не понял! Или сделал вид, что не понял, потому что вообще вёл себя очень странно. Когда доставили так называемую мать Жанны, которая слёзно просила пожалеть «её девочку», Ла Фонтен ей при всех ободряюще улыбался, гладил по рукам, которыми она цеплялась за его сутану, и говорил, что «суд во всём разберётся»!