Хотя Мизес требует
Я, конечно, не хочу сказать, что каждый либерал в этом смысле догматик и утопист. Взгляды многих либералов, особенно в Британии и Америке, по-прежнему сдерживаются другими факторами: библейским, националистическим признанием разнообразия человеческих обществ, смиренной верой в Бога, историческим эмпиризмом и умеренным скептицизмом, который в англоговорящих странах раньше называли "здравым смыслом". Все это до сих пор ощущается некоторыми англо-американскими либералами. Но поскольку противники либерализма были побеждены один за другим, а универсальная либеральная империя уже кажется в пределах досягаемости, эти смягчающие факторы отошли на второй план, оставив догматический империализм в качестве доминирующего голоса в либеральном лагере - голоса, который быстро принял худшие черты средневековой католической империи, по которой он невольно моделируется, включая доктрину непогрешимости, а также вкус к инквизиции и повелительному наклонению.
Я хотел бы сосредоточиться на этом последнем пункте. Одна из самых ярких черт общественной жизни в современной Америке и Европе это то, как западные страны сейчас страдают от кампаний публичного шельмования и охоты за ересью, целью которых является стигматизация и объявления вне закона того или иного человека или группы людей, мнение или политика которых воспринимается как способные оказать значимое сопротивление либеральной доктрине. Многое из того, что было написано об этих кампаниях, касается ухудшения свободного дискурса в университетах, где стали повсеместностью официальная и неофициальная цензура взглядов профессорского состава на ислам, гомосексуализм, иммиграцию и множество других вопросов. Но университеты вряд ли являются главным очагом гнева на ныне неуместными взгляды. Теперь кампании очернения, характерные до недавнего времени лишь для университетов, регулярно захватывают значительную часть публичной сферы. По мере того, как круг законных разногласий сокращается, а наказания за инакомыслие становятся все тяжелее, западные демократии быстро превращаются в один большой университетский кампус.
Эти все более настойчивые требования соответствия единому универсальному стандарту в речи и религии являются предсказуемым результатом отхода от протестантского устройства Запада с его фундаментальным принципом национальной независимости и самоопределения. В конце концов, этот принцип требовал разнообразия конституционных и религиозных точек зрения в рамках миропорядка национальных государств, что влекло за собой терпимость к глубоко расходящимся взглядам: католики должны были мириться с существованием протестантских режимов, монархисты должны были мириться с республиканскими режимами, а правители, озабоченные жестким регулированием дел своих подданных, должны были терпеть режимы, предоставляющие более широкие свободы - и в каждом случае, верно было и обратное. Это формальное предоставление легитимности политическому и религиозному разнообразию среди наций стало затем основой для терпимости и к инакомыслящим общинам внутри государства. Разумеется, не каждый индивид чувствовал себя комфортно в любой стране. Но все же существовала возможность переговоров, позволяющих учесть интересы несогласных коллективов при условии, что те были готовы поддерживать государство и воздерживаться от радикального пересмотра национальных обычаев. И если кто-то действительно хотел агитировать за такие изменения, можно было переехать в соседнюю страну, где его взгляды могли быть приняты и даже поддержаны.
Напротив, при универсальном политическом порядке, в котором повсюду действует единый стандарт права, терпимость к различным политическим и религиозным точкам зрения неизбежно должна снижаться. Западным элитам, взгляды которых сейчас агрессивно приводятся к единому знаменателю в соответствии с новой либеральной конструкцией, становится все труднее признавать необходимость такого рода терпимости к расходящимся точкам зрения, которую принцип национального самоопределения когда-то считал аксиомой. Терпимость, как и национализм, становится реликтом давно минувших веков.