Unknown

За пренебрежение больничными правилами меня могут исключить из ординатуры. Я всю свою жизнь мечтала стать нейрохирургом, старалась не ошибаться, не оступаться. А тут совершила маленькое самоубийство. И ради чего? Неужели хотела, чтобы меня исключили? Думала доказать себе и всему миру, что мне плевать на то, сколько лет, недель или дней осталось? А еще на собственное сердце и самые дорогие ему вещи? Доказала. Молодец.

И теперь я спешу. Спешу сбежать, укрыться от возмездия за содеянное. Кажется, удается. Незнакомцы из больничного коридора, к счастью, меня не узнают. В шоковом состоянии человек не замечает деталей, мы помним не лицо стрелка, а только дуло пистолета, и не девушку в окровавленных одеждах, а окровавленные одежды на девушке. Однако, конвоир-обличитель уже дожидается у дверей. Наш главврач. Павла Юрьевна Мельцаева. Женщина с глупым, властным именем, которая невзлюбила меня с самого появления. Раньше я этого не боялась, потому что не давала поводов для претензий, но сегодня компенсировала недостачу с лихвой. Ее не проведешь, она уже все знает и настроена решительно.

— Доктор Елисеева, объясните мне, по какой такой причине семьи пациентов сообщают мне, что ординатор бегает по больнице, запачканный кровью с головы до ног?

— Прошу прощения, это больше не повторится.

— И все? Это все, что вы можете мне сказать? — Ее выщипанные в ниточку брови переползают аж на середину лба.

— Нет… — Я должна признаться, объясниться, но язык буквально присыхает к небу. Я не могу сказать следующие слова. Я ненавижу признаваться в том, что больна. К инвалидам отношение особенное. Неважно, насколько заразна болезнь, она точно эпидемия — охватывает даже окружающих. Налагает ограничения и на них тоже. Нам положено уступать место в автобусах и право преимущественного пользования услугами банков, касс и прочих бюрократических инстанций. О нет, инвалидов не любят. И мне всегда было проще прикинуться здоровой, нежели обходить очереди, чувствуя сверло из взглядов промеж лопаток.

— Мне так и придется каждое слово из тебя вытягивать?! — Она в бешенстве, хоть и скрывает, а потом, дабы успокоиться, переходит на «вы», и отчего-то это только больше пугает. — Доктор. Елисеева. Вы проявили неуважение, в том числе к родителям девочки, которые благодаря вашему феерическому кроссу наций сразу узнали о том, что их дочь умерла от кровопотери на операционном столе! — Шок от ее слов начинает выливаться из моих глаз вместе со сверкающими слезинками, но это только больше распаляет Мельцаеву. — А теперь назовите хоть одну причину, по которой я не должна вас уволить за вопиющий непрофессионализм?

Например потому, что у меня с собой медкарта с утренними снимками. Я попросила ее у своего врача, чтобы изучить все риски и существующие исследования в области кардиохирургии. Он знает, что в кардио я понимаю меньше него на несколько порядков, но как знаток психологии и давний друг семьи, не отказал. Понимает, что лечить врача, который пытается сопротивляться — настоящий кошмар, и это мы уже проходили.

Лезу в сумку и достаю оттуда карту. Павла терпеливо дожидается, пока я дрожащими руками извлеку заветную бумажку. Картина настолько ясная, что кардиохирургом быть и не нужно. Глаза мечутся по результатам в поисках нестыковок. Дата. Имя. Да что угодно! Думаю, ей было бы проще не любить меня, если бы причины внезапного сумасшествия были не столь серьезны.

— Каков вердикт? — спрашивает, не поднимая глаз. Голос почти не дрожит, молодец, однако. Будто о другом человеке спрашивает. Может быть, и мне удастся таким образом дистанцироваться от происходящего.

— Если операция пройдет удачно, то лет, может, пять, — сообщаю настолько ровно, что Павла осмеливается поднять глаза и жестко заметить:

— А оперировать ты сможешь и того меньше, но все равно потратишь оставшееся на хирургическую практику?

— Да. — Внутри меня уже расцветает надежда, такая хрупкая и прекрасная.

— Не думаю, что ты готова принять такой диагноз, — окончательно взяв себя в руки, холодно сообщает Павла. — А, значит, будешь отстранена от операций, пока специалист не даст заключение о твоей профпригодности.

О, надежда не просто так имеет зазубренные шипы. Я, задыхаясь, лежу головой на руле своей машины и ужасаюсь тому, как может измениться будущее всего за один день. Или как оно может вдруг… просто закончиться. Жизнь — не пленка, увы, не крикнешь человеку в будке, чтобы отмотал назад. А если даже и крикнешь, с чего ты взял, что вторая попытка будет более успешной? Мы не на спортивных соревнованиях, где учитывается лучшее время, мы вообще его тратим бездарно до невозможности. Мечтала стать хирургом, а теперь мне закрыли допуск в операционную. Единственное, на что я надеюсь — попытаться подарить людям то, что хотела бы иметь сама. Годы. Но сегодня под моими руками умер ребенок… И далеко не факт, что смерть девочки — не моя вина. Так за что же я бьюсь?

Стираю слезы пальцами, завожу машину и уезжаю подальше от места краха иллюзий.