Умру лейтенантом

Вот и поступила команда: смоделировать, проверить, доложить! Даром что ли наш полк именовался не только учебно-тренировочным, но еще и методическо-испытательным. Проверяли мы однажды — а могут ли стреляные гильзы залететь в… воздухозаборник двигателя? Отвечать на подобный вопрос, примерно, то же самое, что выяснять возможность — а не выйдет ли у вас приподнять себя за волосы? Но летали, пробовали и так и сяк, прежде чем написали заключение: гильзы в воздухозаборник не залетают. Сколькопри этом горючего сожгли, сколько перевели зря боеприпасов, сказать не берусь. Одно слово — много.

Конечно, тогда подполковник Решетов озаботился оформить отчет в наилучшем виде. Альбомчик получился не хуже дембельского — с фотографиями, бантиками и виньетками в стиле ампир. Закачаться. Мне, помню, подумалось: вот получит высокий начальник этакое кондитерское творение, такой писк воинствующей мещанской изысканности, неужели не потребует: «А ну-ка, подать сюда автора!» Нет, не потребовал. И странно ведь — почему верхние люди, образованные и умные (как иначе пробиться на высоту?) не только терпят, но большей частью поощряют откровенные проявления подхалимства, самого примитивного заискивания? Впрочем, я отвлекаюсь. Извините.

Задание получили, а выполнить его никак не удавалось. Жара в ту пору стояла африканская, воздух как бы разжижился и двигатели не развивали максимальной тяги и самолеты не выходили на предельную скорость. Все это соответствовало науке. Кто тут виноват? Стихия!

А время не стояло на месте. В штаб поступила уже третья или четвертая телеграмма: доложить причины невыполнения…

Невыполнение — всегда плохо. А если этим невыполнением интересуется лично командующий, да не раз и не два, это уже опасно!

Батя, как говорится, сошел с лица в ожидании, что же будет? Вообще-то он не из разговорчивых, но тут его прорвало:

— Та шоб им повылазило — почему, почему?.. Хиба я можу температуру снизить, альбо тягу прибавить? — И стукнул кулаком, — Шо улыбаешься, шо зубы кажешь. Коккинаки!..

— Можно попробовать ранним утречком, — сказал я, жалея Батю, — до солнышка, на первой зорьке, и… пройти пониже.

Батя тут же насторожился. Он все понял. На рассвете, пока не наступит зной, да еще в приземном слое воздуха есть может и небольшой, но все же шанс набрать те пятнадцать — двадцать километров скорости, которые не получалось выжать в жару.

Но в авиации, как, впрочем, и в любой другой области жизни, шагу не шагнуть без «но», без «с одной стороны… с другой стороны». Развивать максимальную скорость на минимальной высоте не полагалось. Во всяком случае ни одного разрешающего параграфа на сей счет ни в одном документе найти было невозможно.

— Скильки? — Спросил Батя.

Он интересовался наименьшей высотой, до которой по моим соображениям предстояло снижаться, чтобы выйти на максимальную скорость.

— В принципе, если знать утреннюю температуру воздуха, учтя превышение полигона над уровнем моря, это можно рассчитать совершенно точно, — сказал я, — а если ориентировочно, на глаз прикинуть, думаю, ниже ста метров сползать не придется.

— Колы ты кажешь — сто, я понимаю — пятьдесят метров… Никто не позволит.

— Но пришли еще одна телеграмма.

О чем Батя говорил с командиром полка, какие доводы ему приводил, что за указания получил в штабе — ничего этого я не знаю.

— Под мою личную ответственностью! — сказал он мне, поглядел чертом и еще сказал: — полетишь. Но пре-ду-преждаю, колы по першей команде, першему слову моему, не перейдешь в набор высоты, понял, забудь як мене кликать!

Из сказанного я сделал вывод: руководить полетом будет Батя. Ему поручено находиться на полигонной рации и… в случае чего принять удар на себя. С этим — ясно. Мое дело выжать тысячу сорок километров в час, нажать на гашетку и высадить одним духом весь боекомплект в белый свет, как в копеечку. Куда проще! Как говорят, — дурное дело не хитрое?

На самолетную стоянку я приехал затемно. Расчехленная, заправленная, заряженная, с выложенным на плоскость парашютом, машина ждала меня.

Прежде, чем выслушать механика, погладил холодный фюзеляж ладонью и мысленно спросил: «Ну что — сделаем мы тысячу сорок?»

Миненко несуетливо докладывал: все готово — заправлено, заряжено… Справился: буду я взлетать по-темному или «лишь край небес подернется каленою каймой…» — запел он так внезапно и неожиданно, что я рассмеялся и вспомнил продолжение песни: «слетать бы мне, буденновцу, до Дону, домой».

Впрочем, дуэт не состоялся, я ответил:

— Как горизонт прочертится, так будем запускать и я вырулю.

Раньше, в стародавние времена все учебно-тренировочные полеты старались начинать как можно раньше, едва рассветет. Почему? Утренний воздух самый спокойный, машину не болтает, не треплет, и крылышки вроде лучше держат. А глядеть по утрам на землю с высоты — красотища страшнейшей силы: росой покрытая зелень — зеленее, красная черепица на влажных крышах — краснее, чернота асфальтовых дорог — чернее и глубже, реки, отражающие свежую голубизну неба, блестят, словно они из зеркал сотворены.