Умрем, как жили

Когда раздался финальный свисток и под рев трибун армейцы ринулись обнимать друг друга и по-бабьи — всегда раздражавший меня обычай — целоваться, на электрическом табло красовалось 4 : 1. Солидно. Зал, разделенный в своих симпатиях и антипатиях, продолжал еще дружно бушевать, приветствуя обладателей Кубка страны, а мы, забившись в полупустую комнату пресс-центра, дописывали свой репортаж. Четыреста строк на двоих. Вадька был сдержан, как и подобает триумфатору. Но сдержанности не хватало, поскольку шла она все-таки от такта, а не от души. Недостаток сдержанности он пытался компенсировать демонстративной деловитостью и озабоченностью.

Я сделал по своей части все, что считал нужным, минут за десять и сидел молча, глядя, как суетливо бегает по бумаге перо Вадьки, как, слегка морща лоб, он разгадывает свои крестики-нолики, как легкие бисеринки пота выступают на кончике носа.

Трудно, трудно писать о победителе, которого любишь. Вряд ли это понимают наши «дорогие читатели». Трудно потому, что хочется найти слова, которых не произносил еще никто, — как при объяснении в первой любви. Но надо заботиться еще и о том, чтобы не обидеть поверженных.

Почти неразрешимая задача.

Но вот Вадька откладывает перо и протягивает руку за моим куском. Я молча подаю ему, и он читает. Читает так бегло, что кажется, опять мистифицирует внимание и ничто его не интересует.

— Может, уберешь слово «бесперспективный»?

Я удивляюсь зоркости его глаза и кивком головы соглашаюсь. Но Вадька еще до моего кивка вычеркивает «бесперспективный» и, собрав в кучку разнокалиберные листочки, набирает номер редакционного телефона. Он диктует торжественно, будто священнодействует. И четкость произношения, которую так любят наши редакционные стенографистки, и само спокойствие даются ему с трудом. Наконец, он заканчивает диктовку. Мы одеваемся здесь же, в комнате. И когда выходим на улицу, белый снежный простор вокруг Дворца пуст — толпа уже разошлась. Идет редкий снежок. Морозцем прихватило сырость, и асфальта не видно под тонкой, но ровной пленкой чистого снега. Мы неторопливо шагаем к метро. У нас есть еще время. К моменту, когда войдем в редакцию, на наших столах будут лежать сыроватые, пахнущие краской оттиски набора. Тогда-то начнется настоящая работа. До хрипоты, до скандала, до изнеможения… Все кончится лишь со словами ночного редактора: «Амба, время истекло». И, несмотря на наши литературно-теоретические разногласия, отправит полосу в печать. Только тогда я вспомню, что уже второй час ночи и что дома ждет Оксана и трехмесячная дочка, которая сейчас, наверно, устраивает концерт, от которого не спят соседи…

Кабинет директора находился на пятом этаже, напротив небольшого зала заседаний, увешанного иллюстрациями к роману Джованьоли «Спартак». Черно-белые литографии с резкими красными элементами и гротесковым рисунком создавали удивительное ощущение древности, подлинной, а не мнимой, ощущение драматизма и собственной причастности к тем далеким событиям нелюбимой мной римской истории. Нелюбимой, потому что варварский, с моей точки зрения, Рим уничтожил великую культуру Греции.

В приемную директора издательства я попал случайно, несмотря на лежавшую в моей папке заявку на книгу, которую хотел предложить издательству, свою третью по счету книгу. Позавчера, когда мы ждали с Вадькой оттиски сигнальных полос, я вдруг понял, что это может быть настоящая книга, о которой мечтает всякий в меру тщеславный человек, держащий перо.

Правда, я много раз сталкивался с этим ощущением, очень похожим на африканский мираж, который с приближением тает, и остается вместо роскошного озера в пустыне все тот же желтый до бесцветности песок. Аналогичное может случиться и с этой книгой. Но после разговора с Вадькой у меня все горело в груди, будто куснул красного стручкового перца, Я создал трехстраничную заявку и вот сижу здесь, жду приема, толком не зная, почему пошел прямо к директору.

— Прошу вас, товарищ Сергеев, — в момент, близкий к белому кипению, пропела секретарша и открыла тяжелую, обитую кожей дверь. Я вошел в просторный, слегка вытянутый кабинет. В конце бесконечного стола, под стеклом которого красовались всеформатные портреты знаменитых людей с автографами, сидел полный добродушный человек с приятным лицом. Он был очень полным и очень добродушным, с едва уловимой смешинкой в уголках пухлых губ.

— Чем могу служить?.. — Он дважды повторил этот вопрос, пока я наконец, осмотрелся.

Мне всегда претило находиться в роли просителя. Я предпочитал отказываться от самого необходимого — качество, которое явно не устраивало Оксану, — только бы не обращаться с просьбой к кому бы то ни было. Исключение составлял, пожалуй, Вадька…

— Юрий Николаевич, — начал я — имя и отчество директора подсказала секретарша, — я побеспокоил вас, потому что нашел, кажется, удивительную историю…

— Уж так, понимаете, удивительную?!

Скосив глаз, увидел, как мелким почерком он заносит в свой ежедневник мою фамилию и готовится записать все, с чем я пришел. Список посетителей доходил до нижней кромки.