Умирающее общество и Анархія

С другой стороны, очевидно и то, что при всѣх своих капиталах, при всѣх своих машинах, капиталисты не могли бы ровно ничего производить без помощи рабочих, тогда как рабочіе, если бы они согласились между собою и соединили свои силы, могли бы отлично обходиться без капиталистов. Но дѣло не в том. Мы хотим сдѣлать из сказаннаго только тот вывод, что раз капиталисты не могут ничего достигнуть без помощи рабочих, то из этого слѣдует, что самым важным фактором в производствѣ являются именно эти послѣдніе и что им должна была бы доставаться наибольшая доля продукта. Отчего же происходит, что эта доля идет, наоборот, капиталистам, что чѣм меньше они работают, тѣм больше получают, тогда как рабочіе чѣм больше производят, тѣм больше усиливают безработицу и уменьшают свои шансы стать потребителями? Каким образом происходит, что чѣм больше магазины ломятся под тяжестью продуктов, тѣм больше производители умирают с голоду, и что, богатство, которое должно было бы быть источником всеобщаго довольства, становится, наоборот, причиной бѣдности того, кто его создал?

Из сказаннаго мы видим, что частная собственность доступна только для того, кто эксплуатирует других. Исторія человѣчества показывает нам, что эта форма собственности не существовала в первых человѣческих обществах, а начала выдѣляться из общей собственности рода или клана лишь на гораздо болѣе поздней ступени эволюціи – одновременно с выдѣленіем семьи из первоначальнаго смѣшенія полов. Это, конечно, не могло бы считаться аргументом против ея законности, если бы только она не была основана на произволѣ; мы хотим только показать этим, как мало цѣны имѣют аргументы защитников буржуазіи, утверждающих, что собственность существовала всегда в таком видѣ, как теперь.

Да кромѣ того, развѣ тѣ люди, которые теперь так возмущаются против анархистов, собирающихся отобрать у них силой их собственность, церемонились сколько-нибудь в 1789 году, когда они отбирали собственность у дворянства, или когда они обманывали надежды крестьян, которые взялись за дѣло и стали вѣшать аристократов-помѣщиков, разрушать замки и завладѣвать помѣстьями? Развѣ цѣлью всѣх этих конфискацій и продаж – фиктивных или по непомѣрно дешевым цѣнам – не было ограбить в свою пользу как прежних собственников, так и крестьян, разсчитывавших также получить свою долю? Развѣ это не было простым проявленіем права сильнаго, которое они только прикрывали законными формами? Развѣ это лишеніе собственности не было еще болѣе несправедливым, чѣм наше – даже если бы признать, что наше несправедливо, что совершенно невѣрно? Оно совершалось не в пользу коллективности, а ради обогащенія нѣскольких торгашей, которые поспѣшили объявить войну нападавшим на замки крестьянам и начали разстрѣливать их как разбойников. Поэтому, когда буржуазію хотят заставить отдать свою собственность, ей нечего жаловаться, что ее грабят: сама эта собственность есть продукт кражи.

Глава VI. Семья.

Собственность, семья и власть развивались параллельно. Раз только люди соединились между собою под вліяніем потребности устранить какое-нибудь препятствіе, о которое безполезно разбивались всѣ их единичныя усилія, прибыль, получаемая от этого соединенія сил, должна была, несомнѣнно, дѣлиться между всѣми. А так как, с другой стороны, общества были временными и их существованіе обусловливалось только достиженіем непосредственнаго результата, то эти первыя человѣческія группы должны были быть – как это мы видим у нѣкоторых млекопитающих и у человѣкообразных обезьян, – группами семейными, т. е. такими, гдѣ одна или нѣсколько самок собираются вмѣстѣ с дѣтенышами, вокруг одного самца, который для поддержанія своей власти, выгоняет из своей группы молодых самцов по мѣрѣ того, как они подростают и грозят сдѣлаться ему соперниками.

Было бы однако слишком смѣло заключить из этого, что власть самца господствовала безпредѣльно и повсюду с самаго начала зарожденія обществ: если у многих диких племен, гдѣ семейныя единицы соединились в болѣе значительныя группы, мы и находим такую власть, то другіе, очень убѣдительные примѣры (напримѣр существованіе обычая, гдѣ мужчина, во время рожденія ребенка разыгрывает роль родильницы) показывают нам, что власть, пользовавшаяся признаніем прежде всего, это – власть матери над дѣтьми[2].

У одних племен дѣти входят в род матери; у других – власть мужчины уже признается, но наслѣдство переходит не к его дѣтям, а к дѣтям его сестры, что составляет как бы переходную форму между материнской и отцовской властью. Другой такой переходной формой является упомянутый уже обычай, состоящій в том, что при рожденіи ребенка мужчина ложится в постель, принимает лѣкарства и получает поздравленія, как родильница. Для установленія своей власти над дѣтьми отцу нужно еще очевидно доказать на дѣлѣ свое отцовское право. Это было бы излишним, если бы такое право не оспаривалось всѣми предыдущими обычаями, уже исчезнувшими, но оставшимися в памяти благодаря нѣкоторым вызванным ими практическим пріемам.