Умирая в себе. Книга черепов

Я знаю ответ. Просто я испытываю ее. И она выдерживает экзамен.

– Лето 68-го.

Мне приятно, что она не забыла, все-таки я глава в ее биографии.

– Ну, а ты как живешь, Дэвид?

– Неплохо.

Бессодержательный разговор.

– Чем ты занимаешься?

– Я – в «Рэндом Хаус». А ты?

– Свободный художник. То там, то тут.

Замужем ли она? Руки ее в перчатках, не видно, есть ли кольцо. Спросить не решаюсь, а зондировать уже не способен. Заставляю себя улыбнуться, переминаюсь с ноги на ногу. Молчание становится невыносимым, невозможно перекинуть мостик. Неужели мы так быстро исчерпали все темы? И нет никакой возможности контакта, если не восстановится тот, болезненный?

– Ты изменился, – говорит она.

– Постарел. Устал. Лысею.

– Не то. Ты изменился внутренне.

– Надо думать.

– Я плохо чувствовала себя рядом с тобой. Как бы подташнивало…

– Плохо чувствовала себя после того… странствия?

– И до, и после, – говорит она.

– И тебе всегда было со мной нехорошо?

– Всегда. Не знаю почему. Даже когда мы были близки, я чувствовала себя… настороже, что ли, не в равновесии, слегка нездоровой. Но теперь это ушло. Совсем. Поче- му бы?

– Время лечит все раны, – изрекаю я. Мудрость ора- кула.

– Вероятно, ты прав… Боже, как холодно! Как ты думаешь, будет снег?

– Скоро будет. Все к тому идет.

– Ненавижу холод. – Она зябко ежится.

Между прочим, я не знал, как она переносит зиму.

Мы провели вместе лишь весну и лето. Странно, до чего же я к ней сейчас равнодушен. Если она пригласит меня к себе домой, я, наверно, скажу: «Нет, спасибо, я иду навестить сестру». Конечно, Тони смотрится, с ней можно иметь дело. Но ауры ее я не чувствую. Она не излучает, вернее, я не воспринимаю. Она – как бы статуя Тони, подобно тем котам на аллее. Интересно, как у меня с чувствами теперь, когда я не способен воспринимать ауру?

– Рада была повидать тебя, Дэвид, – говорит она. – Давай как-нибудь встретимся.

– Обязательно. Выпьем, поговорим о прошлом.

– Мне будет приятно.

– И мне. Даже очень.

– Береги себя, Дэвид.

– И ты, Тони.

Мы улыбаемся друг другу, я шутливо машу рукой, и мы расходимся. Я иду на запад, она спешит вверх против ветра к Бродвею. Мне стало немножко теплее после встречи с Тони. Все так спокойно, дружелюбно, никаких эмоций. Все умерло. Все страсти проходят. «Рада была видеть тебя, Дэвид. Давай как-нибудь встретимся». Когда же я дохожу до угла, то вспоминаю, что не спросил номер ее телефона. Тони! Тони! Скрылась из виду. Как будто и не было ее здесь никогда.

Из за трещинки в арфе ничтожной
Стала музыка невозможной
И молчание все растет…

Это Теннисон: «Мерлин и Вивиан». Вы же знали эту строчку о трещине в арфе. Знали? А знали вы, что это Теннисон? Я не знал. Но моя арфа треснула. Тванг. Твинг. Твонг.

А вот еще маленький литературный перл:

«Каждый звук молчаньем кончит, но молчанье не умрет».

Сэмюэл Миллер Хейгмен написал это в 1876 году. В стихотворении под названием «Молчи». Слыхали вы когда-нибудь раньше о Сэмюэле Хейгмене? Я не слыхал. Ах, Сэм, кем бы ты ни был, ты – мудрый старый кот.

Однажды летом, когда мне было восемь или девять лет, во всяком случае до появления Джудит, я с родителями поехал на несколько недель отдыхать в Катскилл. Там был детский дневной лагерь, где нас обучали плавать, играть в теннис и футбол, учили искусству, ремеслу и всему такому прочему, освобождая старшим время для джина, рома и иных алкогольных услад. Один из дней отвели боксу. Дома я был сам себе хозяин, развлекал себя сам и никогда в жизни не надевал боксерских перчаток. Так что, будучи никаким бойцом, я не проявлял особого энтузиазма. В ожидании своей очереди я смотрел на бокс со всевозрастающей тревогой. Это побоище! Это избиение! Эти окровавленные носы!

Затем подошла моя очередь. Моим противником был мальчик по имени Джимми, на несколько месяцев моложе меня, но выше, тяжелее и гораздо, так сказать, спортивнее. Я даже думал, что тренеры свели нас намеренно, чтобы Джимми убил меня: я никогда не был их любимчиком. Я начал дрожать еще до того, как на меня надели перчатки.

«Раунд первый!» – объявил судья, мы начали сходиться. Я отчетливо услышал, что Джимми собирается ударить меня в челюсть, и, когда его перчатка метнулась к моему лицу, нырнул и ударил его в живот. Он пришел в ярость, нацелился тут же стукнуть меня в ухо, но я услышал и это, отступил на шаг и ударил его в шею, возле адамова яблока. Он отвернулся, чуть не плача, и, собравшись с силами, возобновил атаку, но я по-прежнему воспринимал все его намерения. Он не достал меня ни разу. Впервые в жизни я ощутил себя крепким, умелым, энергичным. Колотя его, я глянул в сторону, за пределы нашего импровизированного ринга, и увидел своего отца, красного от гордости, а рядом – отца Джимми, сердитого и смущенного. Закончился первый раунд. Я вспотел, пыжусь, ухмыляюсь.