Умид. Сын литейщика

Родила я малютку, круглого, без головы, куд-куда,
                                                                              куд-куда…
Нет ни глаз, ни бровей, а красавец хоть куда,
                                                                      хоть куда!

Смеясь рассказывала о том, как пришел к растерянной курочке-пеструшке петушок золотой гребешок и утешил ее и как она потом снесла яички, из которых вылупились желтенькие цыплятки.

А эта чужая женщина с лоснящимся лицом, которую он должен звать мамой, ничего не знала — ни песен, ни загадок, ни сказок. Она только и умела, что кричать, едва он затеет игру в комнате или во дворе: «Уйди прочь отсюда!.. Ух, чтоб тебя нелегкая взяла!» Когда она выходила из себя, то становилась красная, как помидор. И Умид то и дело порывался загадать ей загадку: «Нет ни глаз, ни бровей…» Он даже придумал мотив для этой загадки и, увлекшись каким-нибудь делом, напевал ее, как песенку. А Фатиме очень не понравилась эта его песенка. Едва он закурлычет ее потихоньку, она тут же кричит: «Перестань выть!..» Или возьмет и прогонит его на улицу, сославшись на то, что ей надо прибраться в доме.

Соседки называли мачеху Умида Патмой. Они почему-то недолюбливали ее. С приходом сюда этой женщины они перестали у них бывать. Хорошо еще, к Умиду часто приходила бабушка и жила у них по нескольку дней. С тех пор как отец женился и забрал его к себе, бабушка скучала по своему внуку и старалась почаще его проведывать. Не будь ее, не смог бы, наверно, Умид жить в этом доме. В те дни, когда бабушка отсутствовала, он, придя из школы, пожует, бывало, кусок лепешки и уходит играть на улицу, так дотемна и не возвращается. Мальчишки уже все по домам разбредутся, из летних кухонь соседей доносится вкусный запах готовящейся еды, а Умид все ходит один по улице. Или сядет на берегу арыка и напевает свою песенку, болтая ногами в воде…

А то иной раз возьмет и уйдет к бабушке в Оклон. Махаллю эту не трудно было найти. Только не надо спускать глаз с огромной чинары, вознесшей свою крону выше всех деревьев и выше всех домов. Издалека она кажется сизой, похожей на тучу. Умид долго петлял закоулками по дороге к ней. Ноги гудели от усталости. Он садился на толстые перевитые корни огромного дерева, пьющего из арыка воду, и отдыхал, и рассказывал старой чинаре о своих горестях, а та понимающе качала ветками и успокаивала шепотом листвы.

Отсюда уже до бабушкиного дома было рукой подать. Едва Умид отворит калитку, уж Тутиниса-буви семенит навстречу. Обнимает его, целует, радехонька, что внучек отыскал ее — соскучился, значит. Она ведет его в дом, потчует лакомствами, которые для него пекла, хотела отнести, а он сам тут как тут, собственной персоной явился. Потом посылала кого-нибудь к отцу Умида, просила сказать, что Умид у нее. Укладывала внука в постельку, сама садилась рядом и рассказывала что-нибудь интересное и смешное, стараясь вызвать на его не по-ребячьи грустном лице улыбку. Если же из своей ветхой памяти она не могла сразу извлечь ничего путного, тогда воздевала кверху руки и, словно искусная танцовщица, громко щелкала пальцами, как кастаньетами, и пела припевки:

Эй, паренек, меня уважь ты!
Взгляни хоть раз в мое оконце.
Я распахнула его настежь,
Чтобы смотрело в него солнце.

От солнца вся я загорела,
Любуйся красотой моею,
Коль солнце приласкать сумела,
То и тебя завлечь сумею…

Бабушка, сидя на месте, наклонялась то вперед, то в стороны, подергивала плечами — и до того весело становилось Умиду, что он хохотал до слез. До чего же славная у него бабушка!

В конце концов бабушка и Фатима рассорились. Бабушка перестала у них бывать. Тогда-то и наступили для Умида по-настоящему черные дни. У него никогда никто не спрашивал, ел ли он что-нибудь. Даже отцу Умид не мог пожаловаться, когда с наступлением темноты он приходил с работы, — пока отец ужинал, Фатима пристраивалась с ним рядом и не отходила ни на шаг.