Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Она сидела на Авре, прикрыв глаза, словно прислушиваясь или внимая чему-то, но грудь ее высоко вздымалась, и на губах дрожала странная, незнакомая ему прежде полуулыбка. Когда наконец она обратила к нему лицо, он не увидел зрачков в густой, таинственной синеве ее глаз и своего отражения тоже, как если бы она не видела его вовсе.

Он понял, что дальше они не едут, и сошел с коня, бросая на девушку беспокойные, сумрачные взгляды. Она улыбнулась и протянула руку. Асамон взялся за стремя, чтобы придержать, но Хриса не позволила уклониться. Она мягко скользнула с седла в его объятия. На мгновение он ощутил в ладонях нежную огруглость ее бедер и подвижный, гибкий стан. Ее крепкий живот, словно драгоценная чаша, приник к его животу. Груди девушки ласково коснулись его щеки, и сквозь тонкую ткань, замирая сердцем, он угадал твердую упругость сосца. Кровь разом вскипела в жилах и ударила в голову. Ему показалось даже, что травы вокруг них взялись пожаром. Но Хриса протекла сквозь его объятия, не задерживаясь, и было непонятно, как смогла она это сделать. Один плащ остался у него в руке, забытый, зацепившись краем за стремя.

Он смотрел ей вслед, как она шла. Травы волнами расступались перед нею, словно струи воды, но не никли под ногами, а подымались вновь.

На ней была надета изящная эксомида цвета пламени, сшитая искусно из тончайшего тирренского полотна. Даже легкого движения воздуха было довольно, чтобы ткань всколыхнулась, живописуя очаровательные линии тела многочисленными складками. Солнце свободно сквозило в них, довершая картину.

Хриса обернулась. Он вдруг увидел ее глаза совсем рядом со своими и от неожиданности даже отступил… Таинственная, зовущая синева будто притягивала, вбирала его в себя, и он с лошадьми в поводу покорно двинулся следом, грубо топча траву, спотыкаясь и путаясь ногами в корнях.

Хриса взяла из его руки повод и начала расседлывать Авру. Некоторое время он наблюдал за ее мягкими, гибкими движениями и, зачарованный, не мог оторвать глаз. Наконец, она сбросила наземь тяжелое седло со звякнувшими стременами, подседельник и узкой ладонью ударила Авру по шелковистому, мягко отливающему крупу, отпуская на свободу.

Коракс завистливо заржал над ухом и поддел хозяина мордой, требуя того же.

Асамон спохватился и деревянными пальцами, путаясь в собственных узлах, взялся за упряжь. Хриса помогала ему с той таинственной полуулыбкой, смысла которой до конца он знать еще не мог и только угадывал в тревожных токах крови, в биении сердца и обвальном, пьянящем, многообещающем хаосе ощущений, никогда прежде не испытанных. Ему представлялось, что он стоит перед дивным, загадочным храмом, в котором еще никогда не был, но и сейчас всего лишь топтался робко в преддверии, перед распахнутыми, быть может, створами, не умея и не зная, как туда войти, не осквернив храм своим неуклюжим присутствием.

Он тронул девушку за плечо, чувствуя, что даже простое прикосновение к ней хмелем ударяет ему в голову. Хриса замерла, вздрогнув и выжидая его следующих действий с некоторым даже испугом.

В этом первом его намеренном прикосновении она вдруг угадала не мальчишку, который нечаянно и неожиданно даже для самого себя сорвал дерзкий поцелуй на переправе, но мужчину с его откровенным и грубым желанием. Она угадала это гораздо прежде, чем он сам, и почувствовала внезапный страх, как если бы кроме них, двух забавляющихся подростков, рядом появился кто-то чужой и враждебный и бесцеремонно влез в их игру.

Хотя в том, что чужой появился, есть прежде всего ее собственная вина. Разве не она с изощренной коварностью и лукавством иногда невольно поддразнивала в нем этого чужака? Так любопытные зеваки, окружив клетку с хищником, забавляются, разглядывая страшные клыки, дразнят его, просовывая между прутьями палки, и умудряются даже подергать за усы, пока вдруг кто-то не обнаруживает, что клетка не заперта, и хищник готов выйти наружу.

Асамон почувствовал этот ее страх, но причины не понял и уже не мог остановить себя. Мягким, но властным движением он привлек ее, слабо сопротивляющуюся, к себе и погрузил лицо в густую, непроглядную ночь ее волос, с упоением вдохнул волнующие, таинственные, очаровательные запахи. Его губы с нежностью коснулись ее виска, пылающей щеки, шеи, коснулись недоверчивых, полураскрытых губ, но волосы, обильно упавшие ей на лицо, смягчали его порыв, и он не посмел их откинуть, боясь пробудить то робкое и опасливое чувство, которое еще угадывалось в ней и отторгало его. Он не пытался также удерживать ее чрезмерно, хотя давалось ему это с огромным усилием, но и не ослаблял свои объятия настолько, чтобы она вдруг ощутила свою ненужность, даже неуместность и не прекратила их с тайной обидой. И это тоже была война, как между охотником и добычей, которую он старательно и долго преследует, боясь вспугнуть неосторожным, назойливым движением. Древний инстинкт, вложенный в него изначально, ради успеха подчинял угрюмое мужское хотение разнообразным прихотям и причудливым капризам ускользающего женского начала.