Улица Райских Дев

– Она не заживет, тебя обманули. В двадцатом веке так не лечат. Иди в больницу непременно!

Деклин засыпал рану антибиотиком и бинтовал ее, глядя на Джесмайн на другой стороне площади. Женщины окружили ее и учили со смехом и шутками завязывать косынку на голове, как тюрбан. Но эта сцена показалась ему символической, а Джесмайн в кругу крестьянок – жрицей или провозвестницей будущего. Познакомившись с жизнью сельского Египта, Деклин решил, что его будущее принадлежит женщинам, растящим детей и ведущим хозяйство, в то время как мужчины часами просиживают в кофейнях, рассказывая анекдоты и повторяя три любимых изречения египтян: «Урожай плохой? Ничего, не беда – ма'алаш. У человека всегда есть завтра – бокра. Все в Божьей воле – иншалла».

Джесмайн в светлом халате шепталась с женщинами в ярких традиционных нарядах, поверяющими ей свои тайны, – тайны жизни и смерти, зачатия и рождения, плодоносности и бесплодия, извечные тайны женщин всех времен. Делясь этими тайнами или испрашивая совета, эти крестьянки – женщины прежних времен – с робостью и любопытством соприкасались с женщиной двадцатого века.

Деклин не сводил глаз с Джесмайн, которая в кругу звонко или визгливо смеющихся советчиц медленно и тщательно повязывала косынку: прикрыв волосы треугольным кусочком светло-оранжевого шелка, аккуратно расправила его и обвила голову концами косынки, завязав их на затылке, – изящная круглая головка стала похожа сверху на половинку абрикоса. Когда Джесмайн подняла руки, под халатом обозначились твердые груди и стройные бедра, и Деклин почувствовал, как его пронзило желание. Ему вспомнились вечера, которые они проводили вместе в его кабинете, работая над переводом.

Джесмайн была тогда так молода и невинна, а он еще не изжил иллюзий и верил, что призван спасать мир.

Он вспомнил, как он увидел ее впервые – она пришла к нему просить работу в дождливый мартовский день. Он почувствовал в ней что-то экзотическое еще до того, как она сказала ему, что она из Египта. Она казалась робкой, но в ней сразу можно было почувствовать и уверенность в себе. Потом Коннор понял, что робость и скромность– результаты воспитания арабской женщины, а твердость Джесмайн обрела в нелегких жизненных испытаниях. И в последующие месяцы совместной работы над переводом, когда часы серьезной работы перемежались веселыми минутами, он нередко ощущал, что душа Джесмайн как бы расколота. Или – что в ней живут две души: одна – полная любви к Египту, другая – отрекающаяся от прошлого, связанного с этой страной. Любовь ее к Египту вылилась в их книге в написанную ею главу об уважении традиций арабской культуры, но связи Джесмайн с родиной были совершенно оборваны, о семье своей она никогда не рассказывала. Она как будто сама не знала, какому миру она принадлежит. В то время студенты увлекались книгой под названием – «Чужой в чужой стране», и Деклин думал: это – о ней.

Когда они закончили работу и рукопись была отослана в Лондон, он понял, что ничего не знает о женщине, в которую неожиданно для себя влюбился. В последующие годы они поддерживали переписку, но Джесмайн писала только об учебе, потом – о работе, и до встречи в Аль-Тафле она оставалась для него загадкой.

За последние несколько недель все изменилось. Группа двигалась от деревни к деревне между Луксором и Асваном, и в каждой деревне крестьянки-феллахи, по обычаю, спрашивали Джесмайн, откуда она, задавали вопросы о муже и сыновьях.

Сначала неохотно, а потом привычно Джесмайн доставала фотографию сына, рассказывала о первом муже, который ее бил, и о втором, который бросил Джесмайн после ее неудачных родов. Она рассказывала о большом доме в Каире, где она выросла, о школах, в которых училась, о знатных людях, с которыми общался ее отец.

Вначале рассказы были сдержанными и даже сухими, но недели через две Деклин заметил, что воспоминания Джесмайн оживают, как будто в запертом доме открываются окна в одной комнате, потом в другой, третьей – и весь дом заливает солнечный свет. Теперь она свободно упоминала имена – бабушки Амиры, тети Нефиссы, двоюродной сестры Дореи. Смех ее стал звонче, взгляд веселее, манеры свободнее. Она даже немного кокетничала с Халидом, умела рассмешить суровых пожилых крестьянок, приласкать детей.

«Она становится египтянкой, – подумал Деклин, готовя шприц для укола последнему пациенту, – она – женщина, которая вернулась на родину».

И все же, осознал он, глядя на Джесмайн через площадь, – она не обрела вновь семьи. Ни разу она не позвонила домой, и, может быть, никто из родных не знал, что она в Египте. Пятнадцать лет назад она замирала от ужаса при мысли вернуться в Египет – сейчас она вернулась к соотечественникам, бедным феллахам, по-прежнему отвернувшись душой от родной семьи.