Улица отчаяния

И это не была Эспедер-стрит, и не Фергюсли-парк, и вообще не что-нибудь такое, что можно показать на карте, это было место совсем иного рода, сплав многих и многих мест, времен и ощущений, место, знакомое одному лишь мне. К тому времени, как подошла пора уходить и я засобирался, песня была уже готова.

Я налил голубю блюдечко молока, накрошил туда хлеба и печенья, а затем спустился в крипту и собрал в одну кучу мастер-копии всех песен и мелодий, над которыми я работал последние год-полтора. Вообще-то, нужно было сказать Макканну, что студия может еще мне потребоваться, но я забыл. Ладно, в крайнем случае арендую ее у нового хозяина, как-нибудь разберемся.

Я подровнял себе бороду и подстригся, а затем подумал минуту, нашел старую холщовую сумку и покидал туда кой-какие сменные одежки. Закутал в одну из рубашек бутылку «Столичной», это будет НЗ. Зонтик-сиденье тоже пригодится, но его я понесу прямо в руках.

Обойдя напоследок покидаемое логово (не знаю уж, чего было больше в этом прощании – радости или печали, страха или надежды), я вышел на Холланд-стрит, запер за собою дверь и опустил ключ в щель для писем. Времени до отхода поезда оставалось не так-то и много; чуть поеживаясь от предрассветного холода, я поспешил на Куин-стрит.

Поезд отошел точно по расписанию, миновал короткий туннель (пыхтение дизельного локомотива сразу стало гулким, отчетливым) и направился на север. Мы пробирались через темный еще город, мимо новых жилых кварталов, старых заводов и грязных каналов, плавно сворачивая налево, к правому берегу Клайда. Затем за окном замелькали пригороды, а когда и они остались позади, я увидел огни Эрскин-бриджа, было почти невозможно поверить, что с того времени, как я стоял тут под дождем и пытался поймать попутку, прошли каких-то два дня. За рекой по прибрежному шоссе медленно ползли светлячки автомобильных фар.

Вагоны были старые, насквозь пропитанные уютным и немного печальным запахом парового отопления.

Между Дамбартоном и Хеленсборо я оглянулся и увидел над Глазго первые проблески рассвета; на дальнем берегу Клайда тускло поблескивали огни Гринока.

Поезд свернул на север и начал углубляться в горы. На черной воде залива Лох-Лонг мерцали огоньки бакенов. Небо уже заметно посветлело, превратилось из серого в тускло-голубоватое. После остановки «Аррохар и Тарбет» поезд миновал гостиницу, где я останавливался сутки назад, и вырвался к берегу озера Лох-Ломонд; я запоздало сообразил, что именно он и разбудил меня тогда своим грохотом.

За синим, безмятежно спокойным озером вставали горы.

За неимением других занятий я спел «Девушку на поезде»,[88] а затем начал насвистывать «Чатануга Чу-Чу»[89] и «Сентиментальное путешествие», тщетно пытаясь припомнить их слова.

За Кинлох-Раннохом поезд вспугнул большое, голов в сорок, стадо оленей; черно-коричневые фигурки стремглав помчались по заснеженной, искрящейся под солнцем пустоши. Я сходил в буфет, где запах пара был еще сильнее, чем в вагоне, съел бутерброд с беконом и выпил банку пива. Вернувшись на свое место, я снова стал смотреть в окно. Поезд медленно катил под уклон, к замерзшему озеру Лох-Триг. Небо затягивало облаками.

Над Форт-Вильямом громоздилась неуклюжая туша горы Бен-Невис. Пока поезд стоял, я вышел на перрон, съел в станционном буфете пару пирожков и купил газету.

После Форт-Вильяма поезд поехал назад, словно собираясь вернуться в Глазго, но вскоре резко свернул налево, к Маллейгу. Он пересек Каледонский канал, а затем начал петлять среди холмов и озер; к тому времени, когда у меня уже стало рябить в глазах от бесчисленных туннелей, мостов и виадуков, впереди показался морской заливчик, сплошь расчерченный и разгороженный плавучими сооружениями рыбоводного хозяйства.

Дальше поезд пересек еще одну узкую полоску земли и побежал по скалистому морскому берегу, сплошь заросшему темными кустами рододендрона; на горизонте виднелась какая-то земля – то ли мелкие острова, то ли противоположный берег залива.

А затем я увидел наконец Арисейг, накрытый куполом хмурого неба и насквозь продутый свежим северным ветром. Последнее время я напевал себе под нос новую, только вчера сочиненную песню, но тут неожиданно, незаметно для себя перешел на «Плакать о тебе»:

Да это же просто ветер
Плеснул мне в лицо дождем,
Или попало в глаза
Кольцо сигаретного дыма.
Ну как ты могла подумать,
Что я о тебе заплачу?
Ну как ты могла подумать,
Что я от тебя уйду?

Суеверие. Кроличьи лапки, синие одеяла, четки. Что-нибудь, за что можно ухватиться, чтобы не чувствовать себя абсолютно покинутым. Вот так я успокаивал себя этой песней, и все равно мое сердце бешено колотилось, рвалось наружу, и я прошелся по поселку, нашел телефон, позвонил Глену Уэббу, чтобы узнать адрес Джин, и услышал от секретарши, что сегодня его нет и не будет и она не знает, как еще можно с ним связаться.

Домашнего номера на визитной карточке не было.