Улица младшего сына

— Ну, а теперь пускай полежит, обсохнет на солнышке, — сказал рыбак, обжимая на себе мокрые штаны и блузу. — Вы матери его ничего не говорите, а то будет ему дома… Ничего, отойдет. А второй раз не полезет, где глубоко.

Рыбак пошел на берег, куда мальчишки подтянули брошенную им лодку. Кто-то принес Володе его штанишки.

Икая, трясясь, мокрый и жалкий, как цыпленок, только что вылезший из яйца, Володя побрел домой. Но он нашел в себе силы остановиться, узнал в окружавшей толпе мальчишек главного глинковского обидчика и, справившись с прыгающим подбородком, икая, процедил сквозь лязгавшие зубы:

— А в-в-в… вв… все-таки прыг… ик!.. нул… Он бы, может быть, еще что-нибудь сказал глинковским, но вдруг почувствовал, что его подхватывают на руки, тут же одной рукой дерут больно за ухо, другой прижимают голову к чему-то мягкому, знакомому, пахнущему всеми родными, домашними запахами, и на лицо его часто закапало соленым, как море, но теплым… Это прибежала из дому мать, которой кто-то уже успел сообщить о происшествии, крикнув под окном: «Тетя Евдокия, ваш Володя утонул!» И героя унесли на руках укутанным в материнскую шаль. Впрочем, никто не смеялся. Никто. Даже глинковские…

Дома Володя, предварительно докрасна натертый скипидаром, отогрелся под тремя одеялами, а отогревшись, сказал матери:

— Мама, дай мне три рубля.

— Это за что тебе три рубля, дрянушка такая? Всю ты мне душу надорвал… Никуда ты больше не пойдешь от меня! Минуты с тобой покоя нет… Вот напишу отцу обо всем. Вишь ты, еще имеет столько дерзости, что после всего трешку просит! Да за что тебе деньги давать? Володя высунулся из-под одеяла и серьезно сказал:

— За то, что не утонул до смерти. Эх ты, жалко!.. Другая бы мама даже десять рублей дала, раз не утонул…

— Ты у меня вот сейчас заработаешь…

— Дай, мама… Я пойду леденчиков для того рыбака куплю. И чай пить к нам позову. Что он, зазря меня спасал, что ли? А я знаю, где он на базаре сидит. Он там бычками торгует.

И в тот же вечер рыбак, вытащивший Володю из моря, сидел, несколько смущенный, на почетном месте за столом у Дубининых, пил чай, и не только чай — мать хорошо угостила его. Рыбак откушал, поблагодарил и на прощание сказал:

— Очень вас благодарствую… Извините за излишнее беспокойство. Напрасно вы все это заведение устроили. Этого у меня и в мыслях не было, когда я туда за ним нырял… А сынок у вас, видать, боевой растет. Далеко поплывет. Главное, видать, что принципиальный, даже чересчур, я так скажу…

Но это было давно. А теперь Володя был уже отличным пловцом, за которым в море не могли угнаться мальчишки даже старше его на много лет. И сейчас они с Ваней выбрали место поглубже, разделись и прыгнули в еще холодную по-весеннему воду. У них захватило дух, но, фыркая, отплевываясь, сами себя подбадривая зверскими выкриками, они старались перефорсить друг друга всякими фокусами, которые хорошо знают все черноморские мальчишки. Ваня вскоре так застыл, что вылез на берег весь синий и пупырчатый, а Володя все еще куролесил в море: то он плыл «пароходиком», то есть подняв вверх одну ногу и руку, как мачты; то делал «березку», ныряя вниз головой и выставляя над поверхностью воды ноги растопыркой; то изображал «свайку», для чего на глубоком месте вылезал по пояс из моря, уверяя, что там мелко и он стоит на дне.

Исчерпав все штуки, которым его обучили ребята у керченского мола, Володя как ошпаренный выскочил на берег, кинулся надевать штаны и матросочку, лязгая зубами и прыгая, чтобы согреться.

После этого решили сыграть в прятки там, где всегда играли, за каменоломнями.

— Только, чур, Володька, в шурфы, штольни не лазить! — предупредил Ваня. — Смотри, уговор был.

Володя хорошо знал это правило, но каждый раз его так и подмывало укрыться в таинственно чернеющем каменном жерле, откуда тянуло сыроватой духотой. Он много раз еще в прошлом году пытался уговорить Ваню спуститься вместе с ним в один из ходов, заброшенных, полузаросших татарником. Но Ване крепко-накрепко было наказано отцом ни в коем случае не лазить в эти черные ходы и даже близко к ним не подходить. О заброшенных штольнях, зиявших меж холмов поодаль от главной вышки каменоломен, среди мальчиков Старого Карантина ходили недобрые слухи. Говаривали, что по ночам в штольнях блуждают какие-то огни, заманивающие одиноких прохожих, и человек, рискнувший пойти на огонек, уже больше не возвращается обратно. Во времена гражданской войны места эти были обильно политы кровью. Кое-где меж камней сохранились безымянные могилы. Ребята обходили эти места; а Ваня Гриценко уверял, что он однажды сам видел, как у входа в один из шурфов бегали бледные лиловые огоньки и уходили, скрываясь под землю.