Улица младшего сына

Они не сразу разобрали в обступившем сумраке раннего зимнего вечера, что произошло. Чьи-то руки уже тащили их за шиворот, в спину жестко и больно тыкались приклады немецких винтовок. Потом мальчики почувствовали, что их стискивают со всех сторон сбившиеся в кучу, смятенно и бестолково шагающие куда-то люди, множество людей. Они, тяжело дыша, молча двигались все в одном направлении, и движение этих людей, безвольное, молчаливое, увлекало за собой обоих разведчиков.

Немножко осмотревшись в этой толпе, Володя разглядел рядом с собой худую, растрепанную женщину, с лицом, которое показалось ему очень знакомым.

— Тетя, — тихонько обратился он к ней, — это куда нас гонят?

— Чего спрашиваешь? Не знаешь, что ли! — не взглянув на него, глухо отвечала женщина. — В барак гонят, на ночевку, где в прошлый раз были.

— А зачем?

— Ты что? — Женщина нагнулась на ходу, чтобы в темноте разглядеть мальчика. — Ты что, в первый раз, что ли? Утром опять нас на огороды погонят мерзлую картошку собирать. По трудовой повинности…

И голос у нее был какой-то очень знакомый. Где-то Володя встречался с нею. Он тронул незаметно Ваню за локоть:

— Ваня… вон эта тетка, что сбоку идет… откуда я ее знаю?

Ваня протолкался вперед, обошел Володю и заглянул в лицо женщины. Она легонько отпрянула.

— Ты что?..

И внезапно Володя вспомнил… Вспомнил он беленький домик, Ланкина и женщину, которая открыла им дверь в прошлый раз, когда они спросили у нее насчет овса. Да, это была она — Любовь Евграфовна Ланкина.

Володя протиснулся к ней поближе.

— Здравствуйте, тетя Люба, — шепотом произнес он, вытягиваясь, чтобы достать до уха женщины.

Та молча обернулась к нему, продолжая плестись вперед.

— А как у вас насчет овса, тетя? — еще тише спросил Володя.

Ланкина шарахнулась в сторону, огляделась, перепуганная, вцепилась пальцами в плечо Володи. Ее всю затрясло.

— Ты что? Какой овес?.. Ой, родные мои, ой, беда! А вы-то как попали? И вас заметили? Ой, милые, бегите… А то вызнают, кто вы такие, и конец вам, как Мише нашему.

Она охнула, схватила угол своего полушалка, прижала его ко рту.

Когда мальчиков вместе с другими жителями, согнанными гитлеровцами для сбора мерзлой картошки, втолкнули в пустой нетопленный барак на окраине Краснопартизанского поселка и велели располагаться на ночь, маленькие разведчики, заприметив, где расположилась Любовь Евграфовна, едва только люди улеглись, разыскали ее в темноте. Они подползли к ее нарам, и Любовь Евграфовна, свесившись к ним, заливаясь беззвучными слезами, рассказала пионерам о том, как погиб ее брат.

Его арестовали вместе с женой, Еленой Александровной. Любовь Евграфовна несколько раз носила им обоим в гестапо передачи. Два раза ей удалось встретить брата, когда того выводили вместе с другими арестованными. И в последний раз Ланкин успел шепнуть ей, когда она ему вручала передачу: «Меня предал Гришка Спано… знаешь, тот грек, что со спекулянтами таскался. Скажи всем, чтобы его остерегались. Он с Мироновым фашистам и про подземный отряд донес…»

Потом Ланкин сумел шепнуть сестре, что видел в тюрьме арестованного Москаленко. Гестаповцы зверски избивали старого партизана, но Москаленко ничего им не сказал, никого не выдал. Он даже и про себя ничего не сообщил и назвался Морозовым. Всю свою злобу, весь свой подленький страх перед подземными партизанами выместили гестаповцы на старом Москаленко.

А через несколько дней после свидания с Ланкиным Любовь Евграфовна увидела его на виселице рядом с Москаленко.

— Я теперь у мамы живу, к ней перебралась, — с придыханием шептала на ухо мальчикам Ланкина, свешиваясь с нар и роняя в темноте на их лица тяжелые катышки слез. — Мама два раза меня звала: «Пойдем, говорит, взглянем на нашего Мишу». Я не могу, а она ходит. Постоит под ним, поглядит, придет обратно, ляжет и молчит.

Вокруг тяжело дышали вповалку лежавшие на голых нарах наработавшиеся в неволе люди. Кто-то бормотал со сна, надсадно хрипя. Из дальнего угла слышалось судорожное, приглушенное рыдание, а Ланкина все шептала в темноте мальчикам:

— Вы, хлопчики, как до своих вернетесь, так скажите, чтобы они ни на что не поддавались. Будут к вам выродков засылать, которые с фашистами сторговались. Спано Гришку или старого Фирсова. Так скажите, чтоб их посулам не доверяли. Это продажные шкуры, губители проклятые! Фирсов — старый дьявол, а тоже с ними заодно. Дубинин Иван Ананьевич — дедушка твой двоюродный, Володя, — ему уж высказал, когда самого его, беднягу, в гестапо водили с Фирсовым на очную ставку. Его гестаповцы бьют, а он кричит Фирсову: «Ось погоди, старый чертяка, як вернутся наши, накрутят тебе хвоста!.. Свинья ты полудохлая! Був ты колысь Фирсов, а став Фрицов, собака». А Фирсов ему грозится: «Смотри, говорит, Дубинин, еще хуже тебе будет». А дедушка Дубинин ему говорит; «Не такие мы люди, Дубинины, чтобы перед подобными, как ты, молчать. Мы, говорит, плевать на вас, прихвостней, хотели». Вот до чего старик в себе твердый! — закончила свой рассказ Ланкина, и в усталой, всхлипывающем шепоте ее слышалось восхищение.