Ульфила

Пробовали было соседи помянуть этого Авдея, но толком ничего так и не вспомнили. Ну, сарайку разворотил соседу. Другому помогал бревна таскать, уронил бревно и пальцы на ноге тому соседу сломал.

Только мать-хозяйка, вздохнув тяжко, всей утробой своей, проговорила:

– Все же он добрый был. Да вот и сына среднего, Меркурина-то, в люди вывести сумел.

– Не он Меркурина в люди вывел, – сердито возразил Валентин, – а епископ Ульфила.

При этом имени многие крестом себя осенили – чтили память епископа.

Пристыженная, мать опустила голову. Прошептала упрямо:

– Он добрый был.

Сын только плечами пожал. Встал, ладонями по столу хлопнул:

– Завтра рано вставать, – только и сказал.

Все с ним согласились. Действительно, вставать чуть свет. И разошлись соседи.

* * *

Пока страда не минула, о смерти сельского пьяницы Авдея и не вспоминали. Как не было Авдея.

Но вот полегчало немного, выдался день, когда и спину разогнуть было можно, и отправился Валентин в готское село – лошадь Герменгильду возвращать. Шел к готам-соседям, а сам думку одну затаил.

Авдея-то в готском селе убили. Стало быть, и о смерти его судить по законам готским будут. А по закону этому так выходило, что заплатить Эвервульф должен за убийство. Полновесный вергельд за Авдея, конечно, не возьмешь – стар был Авдей и не годился в работники. Да и разорять Эвервульфа – себя позорить. Однако ж с паршивой овцы хоть шерсти клок.

А вези, оказывается, у себя в деревне о том же думали. Что Силена Эвервульфа каяться заставил, от того семейству авдееву проку мало. Да и сам Эвервульф понимал, что одним покаянием не отделается. Конечно, Валентин – ромей. Но все же сосед близкий. Как ни верти, а заплатить придется. Не щенка ведь приблудного убил, свободного человека зарезал у себя на дворе.

Когда Валентин к Эвервульфу на двор вошел, тот уже ждал. Уселись под тем самым деревом, где Авдей мертвый лежал, и торговаться начали.

– Отец – потеря, конечно, невозместимая, но таков ли Авдей был работник, чтобы утрата его для хозяйства разорительна стала?

– Ну, конечно, да, выпивал отец. Можно сказать, в последние годы трезвым и не бывал. Да только убийство свободного человека, соседа, дело жуткое. За такое прежде кровью платили. Как у вас, вези, говорится, augo und augin, око за око.

И половину вергельда, за убийство свободного человека положенного, потребовал.

Эвервульф аж подскочил. Глаза выпучил. О вежливости позабыл.

– Да ты, ромей, никак рехнулся! Другой бы еще приплатил за то, что от дармоеда его избавили.

– Мне лошадь покупать, – сказал Валентин невозмутимо. – Нужна лошадь.

– А мне не нужна? – возмутился Эвервульф.

И козу за Авдея предложил.

Валентин подумал немного и согласился. Добавил только:

– И три года бесплатно будешь мне свою лошадь давать. На седмицу в начале весны и на седмицу в середине лета.

Эвервульф Валентина кровопийцей назвал, но видно было, что доволен.

В дом пошли. Авдея помянули, хозяйкиной стряпне должное отдали. Хозяйка эвервульфова, ростом с мужа, на Валентина поглядывала хмуро – козу отдавать жалела. Но ее никто и не спрашивал. Эвервульф под ее взглядом ежился. Это она при Валентине помалкивает, а как уйдет Валентин…

Потому малодушие проявил – вместе с Валентином пошел епископа Силену навестить.

Силена постарел так, как богатыри стареют: кряжист стал, обзавелся крепким брюхом, но в силе утратил совсем немного. Обнял Валентина, по плечу хлопнул. О брате спросил – нет ли вестей. Об Ульфиле привычно взгрустнул. Всего-то одним умом не охватишь, а недостаточность ума своего Силена ощущал всегда.

Валентин на Силену глядел, и тоска его сердце глодала; сам же улыбался.

Силена Валентина спросил, на чем они с Эвервульфом порешили и ладно ли поладили. Узнав о козе, кивнул. Большего Авдей, по правде сказать, и не стоил. Нехристианская мысль, греховная, но все же правда в ней неоспоримая содержится… На этом запутался и смутился Силена и поскорей с Валентином прощаться стал.

* * *

И понеслось вскачь беспокойное лето со своими заботами. Как на вторую половину года перевалило – снегом на голову, нежданно-негаданно – Меркурин домой явился.

Лошадка под Меркурином ладная, к седлу узелок с подарками домашним приторочен. Сидит в седле аланском Меркурин развалясь, как кочевник, капюшон серого плаща сбросил, лицо открыл обветренное, ясное. По сторонам поглядел, родное село улыбающимся взором снисходительно обласкал. Он-то, Меркурин, и в Константинополе жил, и в Милане, при императорском дворе принят был. А македоновские – те дальше Августы Траяна не выбирались, да и то немногие.

Заслышав стук копыт, мать вышла. Обмерла: неужто средний сын вернулся? Но подбежать не решилась. Ждала. Больно важной персоной стал ее Меркурин.