Улей 2

– Теоретически, да, – Терентий Дмитриевич берет в руку вилку, но не возвращается к еде. Слегка качает ею во время своего рассказа. – Государственный был сильнее, потому что имел эксклюзивное юридическое право на экспорт некоторых видов продукции. Исаевым это не нравилось, и хотя времена «лихих девяностых» постепенно уходили в прошлое, некоторые нечестные методы ими охотно использовались. Наша семья на то время имела небольшую долю в частном бизнесе. А точнее, один зерновой терминал. Руслан же хотел всего и сразу. Исаев предложил ему хорошие деньги, и он пошел работать по найму. Так еще умудрялся на Исаевских судах провозить свой товар, чаще всего запрещенный в нашей стране.

Взгляд Адама, направленный до этого в одну точку, перемещается на отца, едва тот прекращает говорить.

– Когда он пропал?

– В мае две тысячи четвертого.

Сосредоточенно нахмурившись, потирает рукой подбородок.

– Почему я его совсем не помню? – спрашивает то, что его давно беспокоит. – Он к нам совсем не приходил?

Терентий Дмитриевич смущенно опускает взгляд и прочищает горло.

– Когда ты подрос, у нас с Русланом уже были напряженные отношения. И, понимаешь, он не интересовался… нами.

– Ты хотел сказать «мной»? – на лице появляется саркастическая улыбка. – Все в порядке, папа. Говори, как есть. Я хочу видеть цельную картину, чтобы понять… – хватаясь за мелькнувшую в сознании мысль, перестает говорить. Прижимает к уголку губ большой палец и на мгновение теряется в своих мыслях. – Ты сказал… две тысячи четвертый?

Очередное прикосновение Ломоносовой вырывает Титова из бесконечного процесса фильтрации информации. Ее ладонь мягко скользит от его согнутого локтя к бицепсу и останавливается на плече.

– Где твои мысли, Адам?

Хороший вопрос.

***

Появление Ольги Владимировны предвещает звонкий стук ее каблуков. Ева тяжко вздыхает и пытается определить, остались ли у нее силы для очередного столкновения. Уткнувшись взглядом в книгу, создает видимость дозволенной занятости. Только на самом деле, в этом толстом переплете мистических интриг она осилила лишь короткую аннотацию и три абзаца пролога.

– Ева, – окликает мать. Прищуривая глаза, ждет от дочери какой-либо реакции. Безрезультатно. – Ева?

А Исаевой вдруг хочется отвергнуть свое имя. Не признавать его.

«Меня зовут Эва!»

Это внутреннее требование настолько сильно удивляет девушку, что она, не успевая перевести дыхание, поднимает к матери взгляд.

– Ева… – в глазах Ольги Владимировны возникает растерянность. – Что с тобой?

– Мм… – слабо качает головой. – Все в порядке. Что ты хотела?

Женщина поднимает руку, касаясь пальцами ключицы. Ее золотые браслеты смещаются и, сталкиваясь друг с другом, издают раздражающий Еву звякающий звук.

– Папа неделю на нервах… – Ольга Владимировна всегда готовит свою речь заранее. Ева это знает. Поэтому мягкое окончание предложения звучит для нее крайне нелепо. Но она, естественно, молчит, позволяя матери играть выбранную роль. – Эти документы имеют высокую ценность для нашей семьи. Надеюсь, ты понимаешь, что папа не хотел срываться на тебе?

Горькая улыбка – яркая эмоция, словно первая кривая молнии, на сдержанном лице девушки.

– Ну, конечно. Нервы папы важнее.

– Ева, – строго одергивает мать. Манерно переводит дыхание и, присаживаясь на край дивана, пытается смягчить взгляд. – Не будь такой эгоисткой. Все, что мы создали – для тебя. Мы не можем потерять это из-за чьей-то опрометчивой выходки. Папа столько сил положил…

– Если бы папа действовал в рамках закона, не пришлось бы сейчас глотать корвалол.