Улей 2

— Лучше не надо. Я… — голос срывается, и ей приходится сжать зубы до скрипа, чтобы не разрыдаться навзрыд. — Я — не лучшая компания, если на всю жизнь. Ужасная.

— Закрой рот, Ева. Замри. Помолчи.

Тяжело выдохнув, Титов, запрокидывая голову, смотрит в потолок. Пытается выровнять частое дыхание и взять себя в руки. Найти слова, которые помогут вернуть мозг Евы в рациональное положение.

Что ж, он знал, что момент прорыва эмоций настанет, но самоуверенно решил, что убедить ее в стабильности своих чувств особого труда не составит. Пусть они молоды и неопытны в семейных отношениях, то, что они уже успели вместе пройти за те сто с лишним дней, намотало в их жизнях запредельный пробег.

Горячее и нетерпеливое чувство взрывается у Адама в груди, когда слуха достигают удаляющиеся шаги.

Она, бл*дь, просто уходит!

«Совсем озверела, что ли?»

— Куда собралась? — не сдерживаясь, орет вдогонку.

Под прочным мышечно-костным панцирем так хр*ново — дышать не может. Равновесие моментально на ноль.

— Куда надо!

У Титова зрение плывет.

— Вернись сейчас же!

Она поворачивается лишь затем, чтобы выкрикнуть все еще странным злым и одновременно расстроенным тоном:

— На всякий случай, чтобы ты не надумал ничего дурного: я люблю тебя, Титов. Всегда буду.

— Пи*дец, какое умилительное признание! Сердце из груди вылетает!

— Корвалол прими! Не страдай долго.

— Сюда, мать твою, иди!

Чувствуя, как Ева опрометчиво разрывает их на прежние равнозначные половины, наступает на горло своей гордости. Скрипнув зубами, нагоняет, не давая выйти за дверь. Разворачивая, притискивает к глянцевой поверхности.

— Что ж ты такая бесячая? У тебя месячные, что ли?

Лицо Титовой перекашивает.

— При чем здесь это? Даже если бы и так — тебя не касается!

— Еще как касается! Так начались или нет?

— Нет!

То, что у Евы не наступает менструация, заметил Адам. Она же долгое время врала об этом, отвечая на стандартные вопросы врачей. Но Титов настоял на полном комплексном обследовании, в ходе которого ей поставили диагноз вторичной гипоталамической аменореи[1]. Месячных у Евы не было уже больше восьми месяцев. Ранее разрыв между циклами у нее тоже стабильно случался, но не был таким критическим. Сейчас же девушка начала проходить заместительную гормональную терапию. Следила за своим питанием, что означало прием пищи по расписанию, даже когда аппетита не было. И опять же психовала, так как быстрого эффекта не случилось.

— Отпусти немедленно! Ты достал меня, Титов! Видеть тебя сейчас не могу. Отвали!

Его бесшабашная Эва струсила, разозлилась и забыла про человечность! Поджав хвост, собралась умирать в одиночестве. Обязательно в муках и страданиях.

— Ни хр*на, дорогая! Никуда ты уже не уйдешь! Умирать тоже вместе будем.

— Я сказала, пусти! Мне вообще твои шутки не смешны в эту секунду, но, так и быть, позовешь, когда умирать соберешься.

— Ни хр*на, русалочка!

Сверкнув черными яркими омутами, Ева цедит Титову буквально сквозь зубы:

— Не драконь меня еще больше! Я, блин, тебе не русалочка! Мать твою!

А его можно, значит, драконить? Провоцировать? Испытывать, с*ка, его гребаную нервную систему? Расчленять на куски? Вытряхивать все эти чертовы эмоции?

— Харе, Эва. Давай, проорись и успокойся! Вижу, накрыло тебя капитально! Без взрыва перекипеть не получится.

— А у тебя, что ли, получится? Ну-ну!

— Ты меня на слабо, что ли, берешь? Знаешь, если я выйду из себя, ты у меня, милая моя девочка, пятый угол искать будешь! — выпаливает жестче, чем собирался.

Вразрез этой угрозе ладони скользят по ее телу вверх, бережно сжимают лицо. Глаза ищут ее глаза. Бесполезно говорить о любви сейчас. Бесполезны все слова. У Евы внутри такая буря — волна за волной. Накрывает.

И его накрывает. Тянет ко дну. Топит.

— Отпусти, Титов, пока не врезала тебе, как следует!

— Отлично! Врежь, если тебе станет легче! — гневно орет, уже презирая и обожая ту беспонтовую постанову, которую разыгрывают их паталогически нездоровые сверхбыстрые умы. — Ну! Чего ты ждешь теперь? Хочешь ударить? Хочешь по лицу? Бей! Ну, бей! Давай! Что застыла-то? Эва?

Оглушенный собственным криком и эмоциями, которые фонтанируют внутри, не двигается, когда ладонь Евы поднимается. Лишь инстинктивно сжимает челюсти, напрягая мышцы, ожидая удара. Только, вопреки разразившемуся накалу, его не следует. Ладонь девушки ложится на его щеку стремительно, но без полагаемой для удара силы. Приподнимаясь на носочках, Ева судорожно обвивает Адама за шею и приникает к нему всем телом.

Любовь бешеной птицей врезается в грудную клетку Титова. Бьется. Рвется. Беснуется.

— Я тебя никогда не отпущу, Эва, — и плевать на то, как хрипло и сдавленно звучит его голос. — Я никогда тебя не отпущу.

— Обними меня покрепче, Адам, — проносится горячим шепотом по открытым нервным окончаниям. — Обними так, чтобы кости затрещали. Слиться с тобой хочу. Сплавиться.

Прижимает, не сдерживая сил. Сходятся. Соединяются. Наполненные бурлящей кровью организмы сталкиваются, втираются друг в друга. Это физически больно. И это до ненормальности кайфово.