Уйти или остаться?

— Вовчик! Ну почему ты этого стыдишься? Ведь это же самое милое дело, взять, да и предложить кому-нибудь себя. Спрос, как тебе известно, рождает предложение, — Ося сидел за массивным письменным столом и, напялив на нос очки, изучал биржевые сводки на экране своего компьютера.

— А вот если тебя об этом попрошу. Я к тому, пошёл бы ты к кому-то в услужение?

— И не проси! — последовал лёгкий взмах рукой, так примерно отгоняют назойливую муху. — Твои просьбы, кроме убытков, не приносят буквально ничего. А коли нет прибыли, так и не о чем тут говорить.

— Ося! Ты прямо-таки марксистом стал. Это же он утверждал, что ради прибыли капиталист готов пойти на любое преступление.

— Дурак он был, твой Маркс! — Ося оторвался от дисплея, сдвинул очки на лоб и устремил сердитый взгляд прямо на меня. — Преступление, Вовчик, оно от слова преступить. Переступи ту самую черту, и всё окажется не так, как тебе отсюда видится. — И словно бы не на шутку обозлённый тем, что отвлекли его от важных дел, вдруг прокричал: — Нет, ты точно не от мира сего, если говоришь такие вещи! — И затем, как бы спустив пар, уже более спокойно: — Да ладно, брось, Вовчик! Всё это пустяки.

— То есть как это пустяки? — теперь уже меня начинало раздражать это Осино всегдашнее и нескончаемое лицемерие. — Бросить любимое занятие, перестать писать книги и продаться с потрохами то ли власть имущим, то ли какому-то барыге… Это, по-твоему, пустяк?

— Нет, это не пустяк, Вовчик, — Ося отложил очки и, продолжая внимательно рассматривать меня, закурил сигару. — Это, мой милый, высокое искусство! Вызвать интерес у покупателя, такая задачка потруднее даже, чем книгу написать. Да и кто её у тебя купит, между нами говоря? Кто ты такой? Я бы так сказал, прежде чем своими книгами торговать, научись сначала продавать себя.

— Ося! Ну о чём ты говоришь? Ты бы ещё сравнил творения Рубенса с вращением задом вокруг никелированного столба в ночном клубе, — все эти дремучие суждения влиятельных господ, ничего не понимающих в искусстве, никогда не вызывали во мне ничего кроме отвращения. Да, в общем-то, я этого и не скрывал.

— Что ж, пожалуй, тут ты прав. Рубенс и впрямь теперь котируется дороже, — Ося, попыхивая сигарой, вновь уткнулся в дисплей ноутбука и вдруг, рассмеявшись, снова воззрился на меня: — Знаешь, как говаривал один мой деловой партнёр, специалист по торговле недвижимостью и картинами известных мастеров, есть, друг мой, живопись, есть «выжопись» и есть, к великому сожалению, «вжопись», — тут Ося указал сигарой на меня и, откинувшись на спинку кресла, засучил в воздухе коротенькими ножками, — а ведь очень точно сказано, ты не находишь?

Веня всё ещё хохотал, а я так и не решил, как мне реагировать на его обидные намёки, тем более что в чём-то он был прав. Ну хотя бы в том, что торговать я и в самом деле ещё не научился.

— Тебе-то всё смешно. С тебя-то станется! Уж если ты меня вынуждаешь продать себя… — я закрыл руками лицо и сделал вид, будто вот-вот заплачу.

— Ну ладно, — Ося был явно раздосадован тем, что вроде бы не к месту сострил. — Вовчик, дорогой, нашёл время обижаться. Если хочешь знать, я тогда целую ночь не спал, обдумывая, как бы тебе сказать об этом поделикатней, подоходчивей.

— Выходит, так и не придумал, как бы повежливее своего лучшего друга, по сути, отправить на панель?

— Ты спятил, что ли? Не можешь отличить доходный бизнес от паскудства? Нет, ну ты просто полный охломон!

— Чего ты лаешься?

— Да потому что неважный из тебя психолог. Не можешь понять, что тебе желают исключительно добра…

— Подумай, Ося! Ну что ты говоришь? Какое может быть добро в этом твоём гадючнике, во дворце лицемерия, корыстолюбия, стяжательства и алчности?

— Но позвольте, Вовчик! — Ося привстал и, отложив сигару, выпятил свою тщедушную грудь и по-бычьи наклонил голову. Короче, принял стойку профессионального бойца, готового к тому, что победить в очередном бою без правил. — В конце-то концов, кто здесь хозяин? Чей это дом? И я никому не позволю над всем этим издеваться.

— Прекрасно сказано! Мой, моя, моё… Ты даже Родину успел приватизировать. Вот в этом ты весь со своей дремучей философией, — после сказанных им слов я уже не в состоянии был сдерживаться.